Желание спалить все это, – все, что он кропотливо, с упорством хомяка собирал по городу последние две недели, – стало необоримым. Зародившись где-то в груди, оно, будто и само имея огненную природу, начало прожигать Макара изнутри. И, точно услышав его мысли, неугасимое пламя рвануло в разные стороны. Пожар бушевал, жадно перемалывая оранжевыми зубами старинные гобелены, картины, паркет, громадный плазменный телевизор, мешок с ювелирными украшениями, ворох костюмов «от кутюр», валяющихся прямо на полу, кровать с балдахином. В эпицентре пожара сидел невозмутимый Дьявол, одобрительно покачивая лобастой головой, увенчанной витыми бараньими рогами.
Промозглый мартовский ветер, все еще отдающий февральской стужей, привел Макара в чувство. Трясясь от холода, он стоял посреди пустынной площади Ленина, одетый в одну лишь простыню, завязанную через плечо на манер тоги. Над Макаром, устремив взгляд за горизонт, нависала гигантская фигура вечно живого вождя пролетариата. На лице гранитного Ленина скакали непоседливые блики, отчего казалось, что памятник то лукаво щурится, то недовольно кривит губы.
Пахло костром. От копоти першило в горле, легкие терзал сиплый кашель с привкусом гари. За спиной Макара ревело и трещало рыжее чудовище – это его зарево оживляло застывшую мимику каменного истукана. Звонко лопались стекла, скрежетал деформирующийся металл. Только сейчас Макар обнаружил, что сжимает в руке пустую пластиковую бутылку. Он принюхался. Из горлышка несло бензином.
Поспешно отбросив ее в сторону, Макар затравленно огляделся. Все три дороги, ведущие на площадь Ленина, оказались пустыми. Пустыми были и прилипшие к ним тротуары. Не горел ни один фонарь. Не теплилось ни единое окошко. Будто по всему району внезапно отключили электричество. Единственный источник света – живой открытый огонь. Макар наконец вспомнил и нервно рассмеялся. Повернувшись спиной к хмурому вождю, он с интересом уставился на объятый пламенем Национальный краеведческий музей, служивший ему домом весь последний месяц.
Несколько минут, не обращая внимания на сильнейший озноб, Макар следил, как огонь уничтожает одно из старейших зданий города. Пепел к пеплу. Прах к праху. Только когда ноги совершенно окоченели, Макар зябко обнял себя трясущимися руками. Что-то острое кольнуло ему грудь, заставив вздрогнуть. В правой руке оказался скальпель.
Последний раз Макар пользовался инструментом лет пятнадцать назад, еще на втором курсе, перед самым отчислением. И да, это был тот самый скальпель, который он утащил домой с практики, чтобы тренироваться на куриных тушках. Монограмма МСII, криво выцарапанная на тонкой рукояти, не оставляла сомнений. Макар Скворцов, второй курс. Незадавшийся хирург. Временно безработный. Перманентно неудачливый.
Отблески костра плясали на хирургической стали, наполняя Макара темным удушающим ужасом. В дрожащей руке он держал свое прошлое. Скальпель не мог быть здесь, никак не мог и все же был, холодный, острый, ни капли не изменившийся. Он исчез в каморке для улик, пропал, сгинул в рутине судебного производства! Он не мог быть здесь!
Точно ядовитую гадину, Скворцов бросил скальпель на асфальт. Тот зазвенел, но не обиженно, а насмешливо. «Я вернулся! – слышалось в его стальном голосе. – И я никуда не денусь». Тягучий страх наконец затопил разум, и Макар, не разбирая дороги, бросился в темноту, прочь от горящего музея.
Ревущее пламя издевательски хохотало ему вслед.
Часть I
Закат
Возлюбленные
Светозарево, июнь
Травы было – валом. Сочные хрусткие заросли, высотой почти до пояса, густые, как волчья шерсть. Везде, где только можно, а в особенности там, где раньше было нельзя. В таких местах трава разрасталась особенно яростно и буйно, со страстью освободителя отвоевывая некогда отобранные человеком угодья. А этой дуре приспичило объедать солнечные головы одуванчиков, усеявших задний двор ярким колышущимся ковром. Широкие рога мешали, цепляясь за выбеленные непогодой жердины забора, но корова упрямо тянула вперед толстую шею. Полчища одуванчиков исчезали, смолотые крепкими зубами. Недовольные шмели, обиженно гудя, отлетали прочь, на безопасное расстояние.
Вера уже не кричала, а хохотала как полоумная, прижимая ладони к животу. В такт смеху подпрыгивали толстые пшеничные косы, украшенные все теми же ядовито-желтыми одуванчиками. Прибежавший на ее истошный вопль Илья с облегчением выдохнул и опустил на землю тяжеленный колун. Что было в руках, с тем и прибежал спасать жену от неведомой напасти.