Впрочем, как именно она должна пройти, Надя все равно не представляла. Да и Марина, в общем-то, человек легкий, обидеться на выбор сережек – это не в ее стиле. Надя помедлила и наконец, решившись, вытащила из пестрой горы недорогих украшений самый, как ей показалось, нейтральный предмет: узкую черную бисерную ленточку с цветочками и шариками на концах. Она помнила, что мать любила эту вещь и повязывала на шею, когда одевалась так же незатейливо, как сегодня Надя. Будем считать, ей будет приятно увидеть эту плетеную безделушку на дочери.
Еще раз взглянув на себя в зеркале, Надя отметила морщинку, прорезавшую лоб глубже обычного, и быстро пробежала по лицу кончиками пальцев, чувствуя, как кожа расслабляется и разглаживается от легких прикосновений. Затем взъерошила коротко стриженные светлые волосы и, улыбнувшись себе для настроения, вышла из комнаты.
Доски гаража, плита перед дверью и гравий на дорожке на разные голоса простонали и прохрустели под колесами. Надя, опустив стекло, помахала Свете и детям, высыпавшим ее провожать.
– Надя Юрьевна, мы же еще увидимся? Правда? – Соня сияла глазами, в которых было многовато влажных бликов – похоже, слезы на подходе.
– Конечно, Сонечка! Я приеду сегодня или завтра. Вы даже соскучиться не успеете!
Соня протестующе замотала головой и шмыгнула носом, но Света тут же обняла ее за плечи:
– Счастливо, Надь. Если получится, привози Марину сюда.
Глава 10
Марина летала часто и с удовольствием: она всегда была легкой на подъем, а из Праги да с европейским паспортом было удобно путешествовать куда душа пожелает. В первые три года после переезда она побывала, кажется, во всех уголках Европы, о которых раньше только мечтала.
Но сегодня, входя в гулкий, залитый огнями зал аэропорта, она не чувствовала привычной легкости и душевного подъема. Еще месяц назад, сразу после покупки билета в Москву, она ощутила неприятный комок в груди, и с каждым днем он становился тяжелее и холоднее. Когда нарастающее напряжение стало почти нестерпимым, Марина впервые призналась себе, что ей страшно. Последнюю ночь перед поездкой она провела, лихорадочно перебирая шкафы, в которых и без того был полный порядок, и поминутно теряя вещи, которые лежали прямо перед глазами. Отказавшись от предложенного мужем глотка коньяка, она пожалела, что не держит дома успокоительного, – сейчас пригодилось бы.
Марина машинально проходила привычные контрольные процедуры. Подготовила к досмотру небольшую сумку, заранее сняла шарф и часы, которые все равно заставили бы снять, и даже не забыла вылить воду из маленькой бутылки, которую всегда брала с собой, чтобы наполнить потом в самолете. Но ее лицо напоминало застывшую маску, и реплики, которые симпатичные молодые сотрудники аэропорта адресовали пани, предъявляющей вместе с посадочным талоном чешский паспорт со средневеково сложным гербом, оставались без ответа. Вопреки принятым здесь приличиям, Марина не поддерживала разговор, лишь иногда невпопад кивала. И персонал с привычной, хотя и тщательно скрытой неприязнью констатировал: еще одна русская, которая гражданство получила, а выучить язык так и не удосужилась. У этой пожилой дамы не было ни нелепо нарядной и неудобной обуви, ни яркого макияжа с нарочито темными бровями, ни тщательно подобранной по шаблонам актуальных стилистов одежды с лейблами. Но высокомерное и замкнутое выражение лица выдавало иностранку, пусть и с чешскими документами.
Марина прошла в зал ожидания и уселась, рассеянно глядя на летное поле. Комок страха внутри превратился в камень. Она не видела дочь больше двадцати лет. Обида, разделившая их, была такой огромной и одновременно нелепой, что, казалось, просуществует вечно. И вдруг – это приглашение зятя. А вслед за ним – сообщение от Нади: «Мама, я тебя встречу и размещу. Номер рейса знаю, буду в аэропорту. Удачной дороги. Ждем».
В марте в Москве умерла мать Марины Галина Дмитриевна. Она долго болела, и Марина, гонимая растущим беспокойством, звонила и писала Наде, чтобы узнать, что происходит. Надя долго не откликалась, а потом внезапно позвонила – как оказалось, уже с поминок. Отношения в этом женском треугольнике всегда были сложными, но это все же выходило за все рамки. Марина не смогла ни попрощаться с матерью, ни приехать на похороны. Она впервые за все эти годы по-настоящему обиделась на дочь, хотя раньше в любой ситуации мысленно искала – и неизменно находила – оправдания всем без исключения Надиным поступкам. Дочь как почувствовала, начала сама писать и звонить, но теперь уже Марина не отвечала, чтобы не наговорить лишнего. Потом звонки прекратились. И вдруг ее позвали в Москву.