Садится к столу, пишет.
«Милая Вера. Давно А хотел тебе написать…»
Рвет.
И до сих пор не удосужился… (Пишет вновь.) «Не сердись, Вера, на меня за эти неприятные строки…»
Рвет.
Пятачок стоит! (Пишет вновь.) «Вера, принимая во внимание все обстоятельства…»
Рвет, пишет вновь.
«Милая Нина!» Опять Нина?
Рвет.
Ничего не получается. Надо спать. Спать тебе надо, старик.
Звонок телефона. Слушает.
Да-да… Обязательно, скорей!
Кладет трубку, перекладывает книги на столе.
Входит НИНА.
РЯДОВОЙ. Вот. Это очень хорошо, что вы пришли… Я, собственно, надеялся и даже беспокоился. Садитесь. Сейчас будет чай, и все. Домработница моя спит — я принесу сам. Ну-ну…
Вышел. Нина осматривается, вынимает из кармана летнего пальто револьвер. Взвешивает на руке: «Карман оборвет». Кладет на полку около книг. Входит РЯДОВОЙ с подносом, на котором чай и печенье.
РЯДОВОЙ. Совершенно как в ресторане. Куда вам удобнее? Вот кресло большущее, философское кресло. Поесть хотите?
НИНА. Нет — я не голодная… Хорошая у вас квартира. (Глотнула чай и отставила.) Сначала я поледенела, не знала, куда глаза деть, куда руки спрятать, очень они дрожали, а потом, когда Цыца заговорила, все провалилось куда-то, только в ушах звенит… Все молчат, на меня не смотрят, дескать, сама тони, нас за собой не тяни. Вот…
Пауза.
[У нас пыль по всей стране от известки и цемента. Строим. А пыль эта застилает глаза от жизни, не видим мы, что люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему. Разве когда трамвай задавит женщину — выругаемся, вот, опять задержка движения. Двойная жизнь. И сами мы себя успокаиваем: такая, мол, жизнь и нужна нам, мы — новые, мы — хорошие, хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем — и все напоказ, для вывески. И все это знают, все к этому привыкли, как к бумажному рублю, на котором надпись: «Обязателен к приему по золотому курсу». Никто этот рубль в Торгсин не несет{316}. Так и все наши лозунги — на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. Оттого и не стало теперь крепких убеждений — вчера был вождь, все перед ним кадили, а завтра сняли его, и никто ему руки не подает… Прежние большевики за каждое слово своего убеждения шли в тюрьмы, сидели на каторге, а теперешние, как их чуть затронули, сейчас письма писать и ото всей жизни отрекутся. А о нас, молодых, и говорить нечего — мы вообще не знаем, что такое стойкость убеждений. Мы даже смеяться стали над стариками — ну-ка, кто сегодня еще отмежуется… А это не смех, этак мы растем, не думая, не чувствуя, мы ходим на демонстрации сколько лет и вам верим много лет, но все это непрочно. И продадим мы вас так же легко, как возносим, потому что воспитаны мы так. Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией: сегодня линия, завтра уклон{317}. И в газетах всей правды не пишут. А я устала так жить, я хотела сама во всем разобраться и так понять, чтобы, если навалятся на меня мучители революции, я бы в пытках говорила о своем, оставалась тверда… А теперь мы на глиняных ногах, оттого что твердым сейчас быть легко, раз партия в стране одна, и партия эта — железная сила. За ее спиной мы и прячемся, а в одиночку мы слабы и хилы и тычемся, как слепые щенята, не знаем куда… А врем мы, и обманываем, и подличаем, и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а может быть, даже хуже, я прежней жизни не знаю.] Я ведь в комсомольской коммуне воспитывалась. Отец мой в шахтах работал, его белые живым в шахту сбросили, а нас у матери шестеро осталось, трудно, меня и взяли в коммуну. Эх, вот где мы жили дружно. И учились, и горевали, и веселились вместе. А пошли по разным дорогам — кто в техники, кто в доктора, кто в писатели — все настоящими людьми сделались. Один даже, профессор, книжку написал про Фихте{318} — это философ такой, он глупости доказывал, что вы, например, не вы, а так — фантазия моя. А убью я себя, и вы исчезнете, и всего мира не будет… Чепуховый он был философ. Я вот сегодня на собрании очень хотела, чтобы все это было воображением, даже руку укусила, — нет, больно… И все это было… Было… И никто, кроме Паши, не поддержал меня.