ВИКТОР. Она нас не слышит. Здесь, Павел, вот какое дело, по-моему…
Входят НИНА, МАТЬ и ОТЕЦ.
ОТЕЦ. Уехали. Скоро и мы с Нинушкой покатим. В Америку.
МАТЬ. Совсем я одна останусь. Куда тебе две недели морем трястись — помрешь от качки по дороге либо волнами захлестнет… Не езди, Петя, далеко так… Господи.
ОТЕЦ. Мы теперь хозяева, нам на одном месте сидеть невозможно. Все надо видеть и знать, и все самим делать надо.
МАТЬ. Ты ж там заблудишься, с голоду помрешь — кто за тобой присмотрит?
НИНА. Не бойтесь, Елизавета Семеновна, я с него глаз не спущу…
МАТЬ. Ты — надежа моя. Не оставляй старика одного. Давно хотела тебя просить, да не показываешься ты к нам. Обижена. На меня обижена. Много я людям крови испортила характером своим подлым, каялась сколько раз — не помогает.
ОТЕЦ. А ты того… помирись… помирись, старуха. Нинушка? А? Ну, не сжились вы, разъехались… делить вам теперь нечего, можно без злости, как полагается… и все вообще…
МАТЬ. Да я что ж… Я как Нина…
НИНА протягивает ей руку. МАТЬ отвечает на пожатие.
ВИКТОР. А мне ты протянешь руку?
НИНА протягивает.
Так…
ОТЕЦ. Вот теперь ощущаю я всю полноту всевозможных переживаний…
Поспешно достает из буфета графинчик. Наливает рюмку.
МАТЬ. Петя…
ОТЕЦ. Молчи, мать… я уже философски охватил весь вред алкоголизма, но еще практически не изжил предпоследней рюмочки… Нинушка!
Пьет, наливает еще.
Старуха!
Пьет, наливает.
Виктор!
Пьет.
Эх, приезжай к нам, Нинушка… В Верину комнату. Мы теперь хозяева, нам надо в мире жить.
ВИКТОР. Знай, Нина, где бы ты ни была, только кликни. Дай знак… и я…
НИНА. Не надо, Виктор…
ВИКТОР. Другого любишь?
НИНА. Да. Не молодой он и не красивый, но так я его люблю, так люблю, что сердце порой не справляется — перебои дает.
ВИКТОР. За что?
НИНА. За силу его, за стальную твердость, за мужество и ласку, за ясный ум… За то, что он меня на краю оврага удержал и в жизнь как большевичку вернул… из мусора вынул он мое зерно, заботливо, а казалось, на что ему мелкое зернышко, когда в нашей республике отборные семена урожай дают. И я расту… и хочу вырасти ему под стать… А это и называется: любовь… Лишь бы поправился он поскорей, уедет к морю — там его вылечат, и будет он здоровей нас всех… Должен быть.
ОТЕЦ. Люби, люби, Нинушка! Будь счастлива… И как он мог в себя угодить — удивительно.
СЕРОШТАНОВ. Хм… Мог! Как командир запаса удостоверяю — мог!
ВИКТОР. Нет. Не он в себя угодил, а в него угодили.
НИНА едва не вскрикнула.
МАТЬ. Кто?
ВИКТОР. Ты, Нина, когда пришла к Рядовому в тот вечер?
НИНА (очень тихо). Не знаю.
ВИКТОР. До выстрела или после?
НИНА. Не знаю.
ВИКТОР. А Накатов был до тебя?
НИНА. Да.
ВИКТОР. Накатов его и ранил.
СЕРОШТАНОВ, НИНА. Накатов?
ВИКТОР. Поэтому Накатов и уехал. От расспросов скрылся. Что между ними было, не скажу, но одно ясно: Рядовой на себя вину Накатова взял, чтобы друга выгородить.
СЕРОШТАНОВ. А если б даже и взял — какое нам дело?
ОТЕЦ. Верно, Паша! Они сами себя рассудили, а мы сами себя рассудим… И ты, Лиза, меня не осуждай за рюмочку. Это во мне, это, так сказать, вещь в себе{324}.
МАТЬ. Спать тебе пора… утро на носу, а в семь вставать на работу… (На Горчакову.) Эк ее пришибло — не шелохнется. Марья Алексеевна… (Трогает ее за плечо.) Спать пора…
ГОРЧАКОВА (смотрит на нее). Не знаю.
МАТЬ. А я говорю — пора. (Нине.) Сегодня хоть переночуй, я тебе постелю… А ты, Паша, здесь ложись, на диване… Пойдем, Петя, молодых не пересидишь…
ОТЕЦ. Третью часть жизни спим… А надо бы пилюли такие давать — глотнул, и снова огурчиком… И пилюли выдавать преимущественно ударникам. (Наливает.) Не казни меня, Лиза, — последняя…
МАТЬ. А там — окончательно последняя, а там бесповоротно последняя, а там еще одна-единственная…