— Ну, а уствов-то своих противу тебя не отверзает, не грубиянит?.. Рук не протягивает?..
— Что ты, Лукерья Минишна, матушка! Да я коли что коснется, бельмы выцарапаю… У меня не забалуешь!
Месяца три-четыре после свадьбы, пока Хима не «затяжелела», жилось Ивану Захарычу вообще недурно: он даже стал было входить во вкус и нагонять на себя тело. Все у него было готовое. Утром — чай; немного погодя, когда затопится печка, завтрак, потом еще немного погодя — обед, а там опять — чай… вечером ужин… после ужина, глядь, Хима торопливо готовит постель… И вот, помолившись богу, Иван Захарыч лежит, укрывшись ватным, собранным из лоскутков одеялом, и, поджидая Химу, которая моет в лоханке мочалкой грязную посуду, думает:
«А ведь я — хозяин… Чудно, истинный господь! Что было и что стало?.. Кабы так завсегда, — помирать не надо!..»
Но вскоре наступило жестокое разочарование… Как только Хима убедилась, что она «затяжелела», то как-то сразу превратилась в злую кошку, готовую всякую минуту взъерошиться и зафыркать.
Все пошло по-другому. Хима перестала заниматься делами и взвалила все на Ивана Захарыча, то и дело покрикивая на мужа:
— Поставь чугун-то в печку!.. Аль забыл, оболтус?.. Небось, я тижелая, как бы, спаси бог, чего не случилось…
Иван Захарыч покорялся, как голубь. Химе это, повидимому, пришлось по нраву, и она делалась все капризнее и злее…
Ивану Захарычу пришлось уже самому топить печку, варить похлебку, месить тесто, печь хлебы и — ужаснее всего — доить корову. Корова была, правда, смирная, но все-таки с непривычки ему было и страшно, да и совестно подступиться к ней. Однако делать было нечего — доить надо.
— Ты, Иван Захарыч, — посоветовала Хима, лежавшая в постели, — надень мою юбку. Она тебя обнюхает, подумает — я… А то, чего доброго, молока не сдаст.
— Позвать бы кого, — сказал Иван Захарыч. — Неловко… ей-богу, в руках это дело не бывало… боюсь!..
— Ну, вот, по людям бегать, платить за все! Подоить дело не хитрое… Помажь ей соски-то салом, да и чиркай с молитвой… Чего стыдиться-то?..
Надел Иван Захарыч юбку, голову повязал платком и, нарядившись таким образом, захватив ведерко, отправился на двор.
— Ты смотри, не вздумай с левого боку под нее садиться, — крикнула ему вслед Хима, — не любит!
А пока происходил разговор, Федул Митрич, молча заливавшийся смехом, соскочил с лежанки и, ковыляя, скрылся за дверь. Притаившись за углом, весь согнувшись от душившего его смеха, он некоторое время наблюдал за Иваном Захарычем, а потом побежал к Платонычу.
— Ты, Платоныч, сидишь тут, ничего не знаешь, а?
— А что?
— Доит, корову доит… хы, хы, хы! Заставила… хы, хы, хы! ей-богу!.. хы, хы, хы! в юбку свою нарядила, в платок, сидит дурак под коровой, чиркает… Пойдем, покажу… Умрешь — не увидишь! Погоди, — завопил он, перестав смеяться и грозясь кулаком в окно, — погоди, сукин ты сын, узнаешь!.. Она тебя выдоит самого неплошь коровы!..
— Скоро, видно, на крестинах загуляешь… — сказал, смеясь, Платоныч. — Все, чай, поднесут банку… Будешь, бог даст, на старости лет няньчить внучка либо внучку… Вот и тебе дело найдется…
XIV
Приспел, наконец, «час»!.. Химу «схватило». В домишке по этому случаю начался ад. Хима вопила без умолку:
— Ой, батюшки, смерть моя! Ай, батюшки, умираю!..
— Не умрешь, врешь, — злобствовал Федул Митрич, сидя вместе с Иваном Захарычем в огороде, куда их прогнали из дому, — не умрешь!..
— Ой, батюшки, смерть моя! Ой, батюшки, умираю! — несся из хаты вопль, слушая который, Иван Захарыч рад был провалиться куда-нибудь в преисподнюю.
— А-а-а! — ехидничал Федул Митрич. — Что, брат, это, видно, не мутовку облизать… Так и надо… Ну-ка еще, ну-ка еще… Эва завыла!
Около Химы работали две женщины: сваха Лукерья Минишна и старушонка повитуха, маленького роста, с горбом на спине, худая и сморщенная, как старый высохший гриб… Обе, собственно говоря, ничего не делали. Сваха толкалась зря, как ступа, всплескивала, глядя на Химу, руками с выражением испуга и сожаления, а повитуха то и дело говорила Химе:
— Потерпи, матушка, потерпи, девонька… Бог терпел и нам велел… Крута горка да забывчиста.
— Ой, батюшки, смерть моя! Ой, батюшки, умираю!.. Подайте ножик, за-а-режусь!..
— Поди, дай ей ножик-то, — язвил Федул Митрич, обращаясь к Ивану Захарычу. — Хорошее бы дело… тебе бы, по крайности, отдышка, а то, помяни ты мое слово, съест она тебя живьем, проглотит, как щука пискаря…
Роды задались трудные… Химу «не отпускало» двое суток, и эти двое суток она вопила без передышки.
На вторые сутки к вечеру, наконец-то, «бог простил»… Хима «растряслась»: родился мальчик.