— Истинный господь, — вопила она, — жаловаться пойду к исправнику, к самому… Что же это, скажу, ваше благородие: мужа от дому отбили, об деле забыл думать, в забастовщики записался… Так и скажу, ей-богу. Он из тебя душу-то вышибет… сво-о-лочь… работал бы, как люди… Кабы ты был муж-то настоящий, да с такой-то женой… мы бы с двух-то бы рук денежки лопатой бы загребали… Давно бы уж каменные палаты поставили. Су-у-кин ты сын! Забастовщик, богоотступник!.. Ни в бога, ни в царя не стал верить!.. В храм господень на аркане не затащить, а в трактир газеты читать бежит, как кобелек… Сво-о-о-лочь! Де-е-е-тушки вы мои милые, что нам делать-то? Наденем мы суму, пойдем под окошками… а-а-а! А-а-а!
— Эх-ма! — с тоской, как-то безнадежно махнув рукой, произносил Иван Захарыч. — Не миновать мне поискать богача, который поглыбше… Не миновать!..
И уходил куда-нибудь «с глаз долой»…
XXII
Собралась и приступила к действию вторая Дума. Иван Захарыч снова ожил. Снова начал внимательно слушать чтение газет и задавал вопросы.
— Об нас все нету?..
— И не жди, не будет, — говорил Чортик.
Вторая Дума повела дело немного иначе, чем первая. Как-то само собой стало чувствоваться, что ветер подувал с другой стороны, и, благодаря этому, паруса, на которых бежало судно, все исхитрялись ставить и так, и сяк. Да и интерес к Думе как-то сразу сошел наполовину.
— И дивное дело! — восклицал Иван Захарыч: — Не пойму я никак, чего они спорят, разговоры разговаривают?.. Делали бы, как лучше… Об чем спорить-то? Дели все поровну, тебе хорошо, и мне хорошо, тебе это надо, а мне это надо… У тебя палец отруби — больно, и у меня отруби — больно… ровняй всех… дели поровну…
— Эх ты, чего захотел! — смеялся Чортик: — Жирно, брат, крошишь — дьячка подавишь… Сравняют они тебя, держи карман… Нет, брат Елисей, они за свое держатся и зубами, и ногами… Не верь им, чертям, ни в чем… Ты мне верь, я не обману… я свой… А они, брат, на тебя глядят, как барыня на овечку… «Ах, глядите, какая овечка»… А попробуй-ка перед ними высморкаться двумя пальцами, да брось об пол, что они скажут? «Мужик, свинья, невежа»… А ведь не поймут того, что я, можно сказать, со дня своего рождения об употреблении носового платка и понятия не имел. Помню я раз, — давно уж это было, — жили мы тогда с отцом в сторожке Лес он караулил у одного дьявола богатого… Сторожка около дороги стояла. Вот как-то раз ночью стучат в окно… Сам становой, да еще и с дочкой, перезябли, заехали погреться… Ну, понятное дело, отец колесом перед ним: «Пожалуйста! Яичек не угодно ли…» То, се… Лег это он, становой-то, на лавке, растянулся… «Хорошо!» — говорит… А дочка его, барышня эдакая, вроде спички, соплей перешибить, прищурила глазки и говорит отцу: «Папа, как это они умеют так топить тепло?» Вопрос сам по себе пустой, а вот поди ты: остался он у меня в памяти на всю жизнь… Мальчишка я тогда был, а понял из этого слова «они», что мы с отцом для них люди особые, на них самих непохожие… Эх, Елисей, не надейся на князи и сыны человеческие… Чем больше тьмы у нас, тем для них жить лучше!
— Так как же быть-то? — с тоской спрашивал Иван Захарыч.
— Не знаю.
— Отстранить надо!
— Как ты их отстранишь?
— Силком-с! — выкрикивал Иван Захарыч, и глаза его загорались.
— Ну вы, философы! — вступался в разговор Сысой Петров, — потише… Смотрите, как бы вас самих не отстранили… Ну вас! Наживешь еще беды с вами… Пейте вот, — это ваше дело.
XXIII
Под влиянием разговоров с Чортиком, слыша постоянно «они не допустят», Иван Захарыч совсем переменился и весь переполнился ненавистью к этим «они», которые «не допустят»…
С ним стало невозможно и, в некотором роде, даже опасно говорить. Он орал в пьяном виде, бия себя в перси, никого не стесняясь, такую «крамолу», что даже сам Чортик уходил куда-нибудь, а трактирщик Коныч не один уже раз делал ему замечания и грозился выставить в один момент!
— Им что, — орал Иван Захарыч, — им, знамо дело, одно и нужно: принизить нашего брата, в грязь втоптать, придавить… Лежи, мол, такой-сякой… жри свиной корм… работай, ворочай, работа дураков любит… У-у-у, чорт вас задави!
А после того, как «разогнали» и вторую Думу и собрали «господскую» третью, Иван Захарыч окончательно, по его мнению, уразумел, в чем дело, окончательно потерял всякую веру в Думы и ругал их на чем свет стоит.