Лишь единицам, в том числе и Фелисаде, повезло. Ее принимали в психушку старики-санитары. Их было всего двое. И бабы таких уже не возбуждали.
Фелисада кричит, ей снится, что главврач дурдома закрывает ее в одиночной палате. Баба вырывается, упирается в стены. Но ее отрывают, напяливают смирительную и гоняют в холодный душ под брандспойт. Но за что? Она никому ничего не сказала! Только памяти и сердцу. Это не выбить и ледяным душем!
— Фелисада! Что с тобой? Очнись! Чего так страшно кричишь? Почему плачешь? Проснись! Ради Бога, успокойся, — склонился над поварихой испуганный Килька.
Он держал наготове горячий чай с малиной. Решил напоить. Но женщина плакала. Слишком страшен был сон, слишком больны воспоминания. Их не прогнать, не отмолить, не выкинуть. Они навязчивы и внезапны. Они хуже болезни, от которой никогда не избавиться.
— Попей чаю, — просит Килька.
Фелисада отрицательно мотает головой. Она смотрит в потолок теплушки, боясь одного — возвращенья сна. Только не это! Ведь повезло ей выйти из дурдома здоровой. Неужели воспоминания сведут с ума?
— Как ты? — присел Килька на край топчана. И, вытерев взмокший лоб поварихи полотенцем, сказал: — А я грибной суп сварил. Так хочется, чтобы ты первая попробовала. Я так старался. Ну, честное паразитское! Ну, хорьком буду, если я самого себя в него не вложил! Ну, хоть пару ложек проглоти! Я ж на жопе «барыню» спляшу! Хочешь? — Он подвязался полотенцем, как кушаком, и, раскорячась, замесил ногами, завертел кренделя, сопя и краснея.
Фелисада невольно рассмеялась.
— Ну, давай, — согласилась вяло.
Килька кормил ее из ложки, приговаривая:
— Эта за тебя! Эта за Петровича! Теперь за Васю, за Митеньку, Леху… И за меня, засранца! Говоря честно, я не всегда таким был. Честное паразитское! — впихнул очередную ложку супа, отвлекая разговором. И предложил: — Хочешь, я тебе про себя расскажу? Все, как на духу! Без будды! А знаешь, почему? Ты тогда, в лодке, не только себя, а и меня спасла. Я же плавать не умею. Я на втором месте после топора! Поняла? Выходит, крестную мамку я теперь имею! И жить тебе надо долго. А значит, выздоравливать. Ты только слушайся меня! А уж я тебя на ноги живо вздерну! Честное паразитское!
Килька заставил Фелисаду одолеть громадную кружку чая с малиной. Та пила, обжигаясь.
— Выздоравливай, едрена мать! Я тебя теперь ни одним словом, никогда не задену! Не веришь? Чтоб мне весь век Ваську-чифириста в немытую задницу целовать! Честное паразитское!
Фелисада засмеялась. А Килька вдруг хлопнул себя по лбу. Вспомнил:
— У меня ж в омшанике мед есть! Чистый! Диких пчел ненароком тряхнули! Свалили дерево, а в нем целый улей! Два ведра меду набрали. В баке стоит. Непочатый, как девка. Я за него своею личностью поплатился. Изгрызли пчелы всего. Особо морду! Меня за родного брата медведи признали. Мужики в палатку пускать боялись. Зато теперь тебе сгодится. — Взял банку мужик и вышел из теплушки.
Вскоре он вернулся с медом.
Глава 2. КОЛЬКА
Килька поставил мед перед Фелисадой. Воткнул в руку ложку и приказал:
— Лопай! Впихивай в себя! Это нужно…
Сам сел рядом. Следил, чтобы баба ела.
— Я в детстве сладкое любил. Аж трясло меня, когда конфеты видел. Не мог на них спокойно смотреть. И если бы пузо позволяло, ящиками их проглатывал. И хотя золотуха у меня от сладкого выскакивала, все уши от нее в прыщах, все равно конфеты я даже во сне видел. За них что хочешь мог утворить. Случалось, угостят ими, я от счастья аж пищал, — смеялся Колька. — Однажды отец решил меня остепенить. Принес домой целый ящик конфет-подушечек. Думал, нажрусь до тошноты и больше на сладкое смотреть не буду. Поставил ящик передо мной. Разрешил все сожрать разом. Мать испугалась. Мол, зачем так много? Ить болячки одолеют. Да только поздно спохватилась. Я с теми подушечками за час справился. И мало показалось!
Фелисада от удивления ложку выронила. С трудом верила в сказанное.
— Вот так и мать. Увидела, что я даже сахарную обсыпку языком со дна вылизал, чуть не онемела от удивленья. Глазам не поверила. Отца со двора позвала глянуть на чудо. Он вошел и спрашивает: «Колька, а не тошнит тебя, пострел?» Я уже пальцы обсасывал. И ответил, как на духу. Мол, тошнит, папаня. От того, что ящик скоро кончился. Не успел ничего почувствовать. Папаня на меня с час смотрел вылупившись. А потом бабку-знахарку позвал, чтоб глянула, все ли у меня путем. Та едва пошла, увидела и рассмеялась. Встала перед отцом и смеется: «Твоему мальцу етих конфетов завсегда мало будет. Требуха в ём такая — просёристая! Ничего с ним не сдеется. Вся детва конфеты уважает. А у твово — требуха без дна. Уж таким народился». И точно. Жрал я в детстве-вне себя. Все, что под руку попадало. Никак не мог, как все остальные, дотерпеть до обеда или до ужина. Меня за то все соседские пацаны обжорой дразнили. Ну да я не переживал. Лупил их за дразнилки. Силой Бог не обделил. Что правда, то правда. Не впустую лопал. И вверх, и вширь вымахал так, что все ровесники в сравненье пузатой мелочью смотрелись. Но с годами надо было и мне о будущем своем думать. Ну и не куда-нибудь, а на повара учиться решил. Чтоб не голодать. Не дурак, а? — спросил Килька, усмехнувшись. И, затолкав бабе в рот очередную ложку меда, продолжил: — Мои дома тоже смеялись. Мол, хитер, гад. Теплую и сытную жизнь себе выбрал. Не дурак! А я в те годы хорошо смотрелся! Годами — малец. А с виду, что положь, что поставь — кругом шестнадцать! Готовый повар! Меня в тот техникум на руках внесли! Они ж о таком мечтать не смели. Я ж их украшеньем стал, вроде герба или визитной карточки! Не веришь? Честное паразитское! — захохотал Килька вместе с Фелисадой на всю теплушку.