Случалось расширять ограды, сужать дорожки между могилами, чтобы остались довольны все — и живые, и мертвые.
Конечно, не за спасибо, не из уважения шел навстречу слезным просьбам. Долго ломался, упорствовал, отказывал, покуда дрожащие руки не опускали в его карман червонец либо четвертной. Тогда, пощупав кредитку, милостиво давал себя уговорить и разрешал пристроить покойника на облюбованном родней месте.
Левона в поселке звали Львом Иосифовичем. Бабы — Левушкой, старики — Левой. Но это в глаза. За спиной — шакалом, кровопийцей и сволочью. Мужики по пьянке и в лицо такое говорили. А случалось перебрать, подтверждали сказанное кулаками. Били больно, скопом. Прямо в гостях. На поминках. Куда Левона приглашали скорбящие родственники.
Мужики поселка как-то враз вспоминали Левону всю его родословную и грозили закопать живым.
Директор кладбища убегал из гостей помятым, но гордым. Знал: придет время, обратятся обидчики к нему с просьбой и уж тогда он им все припомнит…
И приходили. Куда же деваться? Лихая беда никого не минула. Скреблись в окно иль в дверь просящие. Умоляли понять и помочь.
Левон, состроив деловую гримасу, указывал им на заболоченные углы погоста, заросшие бурьяном и чертополохом. Ни за что не хотел слушать увещеваний. Их мольбы не смягчали его сердце. Никаких денег от них Не принимал. И в разговоры не пускался Два, а то и три дня уламывали они Левона. Но… Директор кладбища оставался неприступным. И, понурив головы, копали могилу родственнику на сырых торфяниках опальные мужики, кляня минутную вспыльчивость.
Помянув покойного на могиле, мужики возвращались злыми. Проходя мимо дома Левона, грозили сжечь «вонючий склеп шакала» и его живьем поджарить в огне. Называли человека так, словно хуже его во всем свете не было.
Но не со всеми враждовал мужик. Были у него в поселке и свои друзья-приятели, к кому он мог зайти запросто, в любое время, где ему всегда открывали двери и были рады, как родному.
Поселок назывался красивым, чистым именем Родники. И пригожее его на всей Смоленщине, да и на земле, такого же не сыскать.
Сам Левон родился в Батуми. И отец, и мать его были родом из Грузии, но считал Родники своей родиной. Да и поселковые никогда, ни по какой пьянке не называли его пришлым, чужаком, не советовали уезжать к себе. Они били его за свои обиды. И давно запамятовали, откуда взялся в их поселке этот смолисто-черноголовый человек, с глазами черней ночи, с лицом цвета вечного загара, с ругливой глоткой, способной материться сутки напролет, не охрипнув, не устав.
Поселковые не раз дивились такому умению. И где только нахватался человек? Но, вспомнив все, вздыхали тяжко. Конечно, здесь, от них. Больше негде было. Да и не у кого.
От родителей Левон подробно знал, как их семья оказалась на Смоленщине.
В Грузии, ox и давно это было, имела семья свой дом, большой, двухэтажный. Просторный, как дворец. Вокруг — сад. Уж чего только там не было. Лимоны и мандарины, апельсины и персики считали не килограммами — целыми тоннами. Были свои овцы, куры. Был достаток и радость в семье. Улыбчиво жили люди, спокойно росли дети, не зная ни слез, ни голода, ни ссор.
Пять братьев было у Левона. В доме всем места хватало. Звенели в нем смех и песни. Казалось, что жизнь семьи ничто не омрачит. Здесь часто бывали гости. Подолгу жили родственники. Всех встречали радушно, пока вдруг среди ночи не раздался стук в окно. Отец, сапожник, не ожидая ничего плохого, открыл дверь нараспашку. В нее вылетели, выбитые кулаками, двое старших сыновей. Их затолкали в «воронок» и увезли, не сказав ни слова, за что взяли парней. Лишь через полгода обезумевшей от горя матери сообщили, что арестованы и осуждены они за связь с заграницей и шпионаж в пользу Турции.
Мать объясняла, что из турецкого города Трабзон к ним действительно приезжали в гости родственники. Но они — крестьяне. Да и что могли знать ее дети секретного, если оба работали шоферами в совхозе?
— Родственники? — прищурились чекисты. И через месяц вернули трупы расстрелянных ребят.
Умолк смех в доме. На воротах повисли громадные замки. Даже калитка теперь закрывалась на тяжелый засов. Никто не входил в дом из заграничной родни. Не стало гостей, словно вместе с сыновьями умерли в доме смех и радость.
Отец сразу поседел, сгорбился. А мать превратилась в старуху, заменив цветастые одежды на черные.