— Я, Левочка! Конечно, я! Да ты на себя глянь! Я ж тебя по дочке признала. Самого… Да что от тебя осталось? Одни глаза… Ну да что стоим, поехали домой! — обняла она за плечи Манану. И, прижав к себе девчонку, сказала: — Егорка вас ждет. Брат твой! Всего на неделю отпросился. Чтобы свидеться. Вы с ним — на одно лицо, детки наши, родимые! — смахнула слезу и подсадила Манану в автобус. На Левона она не оглядывалась, ни о чем не спрашивала. Она не выпускала из рук Манану. И девчонка, впервые узнав тепло добрых рук, спросила, повернувшись к отцу:
— Она моя мама?
Левон растерялся, не знал, что ответить. Не хотелось врать. Но Софья опередила вопросом:
— А ты, дочка, как думаешь?
— Мне все говорили, что ты умерла. Я на твоей могиле цветы садила. А ты — живая! Почему с нами не жила? Зачем Егорку от нас увезла?
— Не серчай. Зато теперь мы все вместе. А чужих — не слушай. Они многого не знают. Поссорились мы с отцом. А теперь помирились. Ведь правда? — повернулась она к Левону.
Тот головой кивнул. Сам удивился бабьей находчивости.
Когда приехали в село, Левон не узнал его. Оно выросло в поселок — большой и красивый. На автобусной остановке к ним подошел Егор. Обнял Левона. Глянул в глаза без упрека и спросил по-мужски коротко:
— Ты насовсем?
— Навсегда… Иди к сестре, Мананке…
— Спасибо тебе, — прижался Егор к щеке и выдохнул, словно гору с плеч стряхнул. Подхватив Мананку на руки, закружил, как перышко. И потащил ее домой, не оглядываясь на мать и отца.
А через неделю Левон стал подыскивать работу. В совхозе платили мало. И Левон, посоветовавшись с Софкой, решил уйти в лесорубы. Баба пыталась отговорить, но Левон настоял на своем:
— Дети растут. Двое. О них думать надо. Их обеспечить. Пусть они горя не знают, пусть счастливее нас растут. Без ошибок. Вот только Мананка… Управишься ли ты с нею? — глянул он пытливо и пообещал: — Каждую неделю приезжать буду. Ведь нам многое нужно наверстать и исправить.
А вскоре Левон уехал в бригаду Никитина. Не всегда удавалось приехать на выходной. И все же, когда на берегу поселка причаливала лодка из никитинской бригады, из дома, навстречу Левону, обгоняя друг друга, бежали жена и дочь, крича от радости звонкими голосами:
— Папка!
— Левочка, мы здесь!
Край света… Суровый, седой, как горе. Зеленый и звонкий, как молодость. Он всех понимал. И людей. А потому, быть может, лицом и сердцем стал похож на них.
ЭПИЛОГ
Сегодня из бригады уходил Петрович. Навсегда.
Мужчины по этому случаю не убежали в тайгу чуть свет. Не кашляли, не гремели сапогами, разговаривали шепотом, тихим, как голос спящей тайги. Никто не хотел тревожить Ованеса. Пусть выспится в эту ночь, среди мужиков, чувствуя себя мужчиной. Дедом, оно хоть и почетно, но нерадостно. В дедах еще надоест быть. Сегодня он еще лесоруб, работяга. Такое не всякому по силам. И шепчутся мужики, выходя из палатки: «Пусть поспит, подождет работа, этого надо проводить с почестями».
Загрустил Никитин у стола. Вздыхал тяжело, будто с родным человеком расставался. Да оно и понятно, Петровича никем не заменить. Он был отцом и другом, старшим братом, самым нужным человеком на деляне. Все умел, все знал, всех любил, каждому помогал. Из разношерстной толпы сколотил не просто бригаду — семью создал. И когда все наладилось, притерлось, заработало на едином дыхании — без сбоев и срывов, он уходит.
И дело не в возрасте, не в потере сил или ослабшем здоровье. Нет!
К нему неделю назад приехал Клим. Совсем взрослый. Раздавшийся ввысь и вширь, он спрыгнул с катера поздним вечером. Поймал рюкзак, брошенный с борта, и напомнил мотористу, чтобы тот не забыл заехать сюда утром и забрать его.
Лесорубы, успев поужинать, пили чай. Кто где, как обычно. Петрович вмиг забеспокоился, заслышав гудок катера, хотя не знал, что едет Клим. Его голос он признал сразу. И, просветлев лицом, разулыбавшись, заспешил, заторопился к берегу.
Какой там чай… Разве им согреешь сердце? К нему приехали! «Значит, помнил, нужен, значит, не впустую жил», — торопился Ованес, задевая за коряги и пеньки ослабшими от радости ногами.
Клим поднимался вверх легко, быстро, прыжками. Петрович радовался, глядя на него.
— Здравствуй! — сдавил Клим в объятьях. И почувствовал, как согнулась спина, сдали мышцы, как одолели человека годы и горести. — Не помешал? Привет, мужики! — поздоровался Клим со всеми. И, сбросив рюкзак, кивнул Фелисаде: — Разберитесь с ним. Там на всех…
Скинув рубашку, сел у костра рядом с Петровичем. И сказал тихо, только ему:
— Я — за тобой, отец…