Что касается Верстовского, то поначалу он все же вызывал некоторую тревогу. Не раз и не два она принималась ругать себя последними словами за то, что вот так, запросто согласилась переехать к совершенно незнакомому дядьке. Терзаясь сомнениями, попыталась выведать о нем хоть малость у приходящей тетеньки. Та только плечами пожала. Ничего, мол, не знаю, деньги платит исправно, хотя и не очень много, не ругается, не пристает, с разговорами не лезет. И вообще нанял ее через объявление в газете. Она откликнулась, пришла, сговорились и разошлись. Все.
На саму Серафиму тетенька смотрела неодобрительно, если сказать мягко. Видно, подозревала, что молодая деваха приклеилась к старику неспроста. Сейчас ведь такое сплошь и рядом встречается. Будет мурлыкать и пузико деду чесать, пока не загонит старинушку в могилу, а потом все имущество заграбастает и уж тогда развернется во всю ширь.
Серафима ее не разубеждала. Да и как, если со стороны все так и выглядело? Только старалась поменьше с сердитой тетенькой пересекаться, а то после ее косых взглядов начинало чесаться между лопатками или икота нападала.
Конечно, можно было поискать информацию о Верстовском в Интернете, но залезать в компьютер хозяина, чтобы раздобыть сведения о нем же самом, Серафима считала неприличным, а своего не имелось. Да что компьютера! Даже телефон у нее был кнопочный и абсолютно допотопный. Хороший остался дома. У Дениса.
В конце концов, Серафима решила, что постепенно узнает Верстовского получше, ведь они общаются каждый день. Ну а то, что никаких развратных помыслов у него не имеется, она догадалась довольно скоро. Причем не только в силу почтенного возраста, который, с точки зрения Серафимы, давно поставил крест на сексуальных забавах. Буквально через месяц совместного проживания стало ясно, что как женщина она котируется у него где-то между гужевой лошадью и серой полевой мышью. Серафима решила, что это к лучшему, и на сей счет совершенно успокоилась.
Поначалу все, о чем говорил Верстовский, было для нее сложным и непривычным, однако, когда год перевалил через зиму и стал потихоньку приближаться к весне, она заметила, что на фоне прибавляющихся в голове знаний стала лучше распознавать ароматы, различая, например, лимон и кожуру лимона или разные виды мхов.
Если и не получится из нее ученицы чародея, то уж, во всяком случае, в жизни тонкий нюх пригодится всегда!
Постепенно Верстовский учил ее азам своей профессии, и, похоже, кое-что начинало, как он сам говорил, «вырисовываться». Он был неплохим педагогом – раздражительным, нетерпеливым, но, несомненно, талантливым. Когда у Серафимы ничего не выходило, сразу начинал обзывать ее колхозной дурой, дубиной и чуркой с глазами. Серафима почти не обижалась, потому что именно такой себя и чувствовала, хотя умом понимала, что все не так плохо.
К тому же случались и приятные бонусы. Когда на Верстовского находил стих поговорить о парфюмерии, он прекращал ругаться, лицо становилось мягким и даже светлело. В голосе исчезали противные скрипучие нотки и слышалось что-то таинственное, волшебное, чародейское. Во всяком случае, Серафиме хотелось так думать.
Короче, жизнь понемногу обустроилась и даже как будто улучшалась и улучшалась.
Во всяком случае, жила она сытно, в тепле и делала то, что получалось у нее лучше всего.
Окна ее комнаты выходили на дорогу. Через нее за высоким глухим забором стоял остов недостроенного дома. Дом обещал быть солидным, в два этажа плюс мансарда, но давно пребывал в плачевном виде и понемногу превращался, как говорил когда-то папка, в «заброшенку».
Зимой в саду дел почти не было, только в теплицах, поэтому Верстовский загружал ее занятиями, порой довольно скучными. Особенно она тосковала, когда наступало время ненавистных химических формул. Серафима так мучилась и страдала от этой тягомотины, что мечтала хоть о каком-то развлечении для мозга и души. Хорошо было бы смотреть в окно на медленно летящий снег, пушистые сугробы, изгибы покрытых инеем ветвей… Да мало ли что можно увидеть, глядя в окно и попивая горячий чай с конфетой! Однако мрачный вид «заброшенки» не оставлял простора воображению. Серафиме только еще тоскливее становилось, да мысли всякие противные начинали в голову лезть. Например, о том, что теперь в ее доме живет Дениска со своей мадам. Неплохо, наверное, живет. Ремонт, поди, сделал, как давно хотел. А может, и не стал. Он ведь ремонт на денежки Серафимы планировал, свои вряд ли тратить станет. А может, он сдал дом тем узбекам, что собирались овец разводить. В этом случае в доме полно узбечек и узбечат, пахнет овечьей шерстью, кислой кожей и молоком. Или от овец молоко не получают, только шерсть?