Попадались ему помощники разные. Если парень-холоп, его он осенял крестным знамением и говорил: иди с миром. Если девка, то разрешал в келью войти и там проповедовал, что — неизвестно, но долго, так что она потом спускалась с лестницы красная, растрепанная и ошалевшая, очевидно, от осознания множества грехов, ею до сего времени содеянных. Но однажды попался ему на дороге княжич и так поразил своим глубоко, как показалось — прямо до костей проникающим взором, что монах по преодолении лестницы затащил его к себе, усадил за стол, стал развлекать чудесными историями и так увлекся, что открыл душу. Оно, конечно, известное дело — что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и стоило ли это делать, интересно ли было восьмилетнему мальчику, да и вообще понятно ли, но оказалось, что княжичу понятно и интересно, и с тех пор они стали друзьями.
— Что же ты так набрался-то, отче, аж глаза к переносице съехали, — не по-детски упрекнул его княжич. На что монах, безуспешно пытаясь развести глаза по местам, сказал блестящую на его взгляд речь:
— А что делать, отрок мой любознательный и глубокомысленный? Тяжело жить человеку на земле, тяжки испытания его, потому что грехи наши перед ним, — он показал наверх, — неисчислимы! А нам, православным, страдание во искупление не только наших, видно, грехов дано... Прости, Боже, мысли непотребные! Тяжко православному в наше время, жизнь его утлая дешевле... дешевле... — он оглянулся, не зная с чем сравнить, пнул ногой табурет, дешевле деревяшки неструганной! С заката немцы, с холодных краев свей, с теплых ясы, буртасы разные, с восхода Орда! Беды страшные! Каждый год набег, кровь, что вода в Немане льется, русская кровушка! Страшно, но не обидно. На кого обижаться? Враги, они и есть враги, что на них обижаться, их бить надо. А вот что обидно, до слез, до скрежета зубовного: в такое-то время, да еще и друг друга бьем, меж собой деремся, у брата изо рта кусок рвем! И конца сему сраму не видно. Кто даст земле нашей порядок? Уймет строптивых, успокоит обиженных, наградит потерпевших? Не видно никого!
— А Олгерд?
— Олгерд? Он литвин... Он Бога не любит! Да и сколько с ним... под ним русичей? Нет, Митенька, не видно, и рыдать хочется, и не хочется жить иногда... А браги хлебнешь — и потеплее становится. Отчего, отрок мой смышленый, я жизнь такую непутевую веду? Мог бы ведь и я не хуже других: семья, дворишко, барахлишко... Я ведь, Митя, все умею! Да ведь и было уже это все... Было и сплыло. А хочется иногда... Только как посмотришь вокруг... Зачем мне детей родить, на свет этот окаянный пускать?! А?! Чтобы татарин чадо мое любимое, мной взлелеянное, взял за ноги да об угол?! Или в костер?! — монах плакал, — чтобы дочку мою малолетнюю, красавицу мою, немчин проклятый нагую за косу в свой стан уволок, поизмывался, а потом, как овцу, зарезал или заставил себе ноги мыть и ту воду пить?! Чтобы жену мою... — он поперхнулся, закашлялся, начал сморкаться, вытирать слезы... — а так все мое со мной. Хлеба кус, да книга мудрая. Да бражки вот еще хлебнешь, оно и ладно. И люди добрее кажутся... вот отец твой хотя бы. Угодный Господу человек, хотя в душе, кажись, язычник... Бабник, да-а... А потому что людей зря не утесняет, слабых в обиду не дает! Только силы у него нет. Вот услышишь ты скоро, Митенька, про княжество Московское, к востоку от нас, или уж слышал?
— Слышал. А что?
— Молодец. Вот там, говорят, истинно христианский князь появился, Иван по имени. И сила у него порядочная, и сынов Христовых от басурман защищает истово. Вот куда бы прибиться, кому послужить! Я ведь, сынок, умею послужить. Я воевать умею!.. Как я их тогда за Плесковским посадом!.. — глаза монаха загораются, но он испуганно крестится. — Помилуй, Боже, не монашье дело... Да я, Митя, книг разных прочел много, там хорошо рассказано, как умело воевать надобно. Хочешь научиться?
— Хочу! — Мальчик смотрит во все глаза, не понимая еще, как это можно научиться воевать не в бою, а по книжкам, но уже горячо в это веря. — А к Ивану-князю если пойдешь — меня возьми!
— Ишь, шустрый какой! Еще подрасти надо, да научиться всему. Нужен ты ему, неумеха-то!.. Только говорят, помер он уже, Иван-то, уж лет шесть как помер...
— А как же теперь? — на глаза мальчика наползают слезы.
— И-и-и, отрок, не печалуйся! Ты одно помни: вот если отец твой — хороший человек, так он и тебя хорошим сделает. Ведь так?
— Наверно...
— Ну и Иван-князь небось по себе наследника доброго оставил, ему можно послужить. Не важно — с кем, важно людей русских защитить. Чтобы кровь наша нашу же землю не поливала... Ладно, спи иди, и я отдохну, растравил ты мне душу...