— И гарем даже?! — засмеялся Дмитрий.
— Да еще какой! Увидите сейчас. Алешка твой глянул — языка лишился, умом тронулся.
— Что, красивые такие? — посмеиваясь, спросил Любарт, — или много?
— Красивые! И много! Разные... Какие хошь!
Тут и Олгерд не выдержал. Хотя его покоробило, что докладывали не ему, но ведь Вингольдов командир был Дмитрий, так что... Да и очень уж хороша была добыча! И как кстати! Так что, пожалуй, впервые за время похода (все это себе заметили) Великий князь разулыбался во весь рот и, подмигнув, спросил:
— На всех хватит?
— И останется! — спохватился Вингольд, и все засмеялись. — Их там к сотне тянет! Старух с детьми мы ж не брали, а наложницы все... Молодые, ядреные! И, видать, гааллодные-е!
— Ну а эти? — Олгерд указал на проезжавших мимо на повозках веселых девчат.
— Эти наши все почти. Что татары у нас, да московитов повоевали, покрали, поотбирали... Правда, и польки есть, и по-непонятному некоторые бормочут (немки? хунгарки? — Бог знает), но большинство — русские. Они их, когда мы уж вот, догнали совсем, саблями сечь начали, чтоб нам не достались. Хорошо, разведчики крепко посуетились, — это отдельный разговор, — а то бы многих порезали. Зверье!
— Значит, Станиславу лучшую из гарема, — смеется Олгерд, — на выбор!
— Спасибо, Великий князь, только... — Станислав краснеет, мнется, ему не приходилось еще выслушивать похвалы от самого Олгерда.
— Ему его Марта усы-то повыдергивает! — вставляет Вингольд.
— Да не в том дело... — еще больше смущается Станислав, — тут моей заслуги мало. Тут вон Алексей больше всех отличился.
— Тогда ему!
— Ну уж, а ему-то Юли точно бороденку — того! — хохочет Дмитрий, оглядывается на Алешку, а тот хоть бы улыбнулся, как не слышит. И смотрит перед собой, в одну точку, будто озабочен чем-то сверх меры.
«Что-то стряслось с парнем, надо будет узнать. Что там Вингольд про «умом тронулся» сказал?»
А освобожденные идут и едут, идут, едут, идут...
— Да сколько же их?! — восхищенно вскрикивает Патрикий.
— А тыщи четыре будет! — ответствует Вингольд гордо.
— Как же они такую ораву гнали, не боялись?
— О! Они их цепями сковали, ремнями повязали по десять-пятнадцать человек, так и гнали. Вот и...
— Вот и пополнение тебе, Любарт! — Олгерд смотрит на Дмитрия. — Одеть есть во что, посадить есть на что! Выбирайте — да на конь. А уж пылу у них теперь, после плена, после обид, думаю, на десятерых у каждого.
«Это мысль! — Дмитрий прикусывает губу. — Только куда их? Если по полкам, как бы беспорядка, да сумятицы не получилось, а если отдельно, то какая на них надежда? Ведь это все, считай, небывальцы. Сколько они в плену торчат? А если и опытные, то к порядкам нашим, к строю непривычны...»
— А, Дмитрий? Что молчишь? — удивляется Любарт.
— А что говорить? Оденем. Посадим. Спасибо, Великий князь! Я просто подумал — ты их поделишь...
— Зачем же? — Олгерд посмотрел вроде даже с упреком: что ж, мол, ты меня жмотом-то числишь? — Но все-таки! Неужели ты всех на конь посадишь?
* * *
Лишние табуны угнали на следующий день, 7-го сентября. Еще три дня разбирались с полоном и добычей. Наконец, 11-го обозы потянулись на север. Каждый князь организовал свой конвой, и, несмотря на предупреждения и угрозы Олгерда, полусотней никто не обошелся. Все завидовали друг другу, а больше всего кивали и оглядывались на Любарта.
Тот с позволения Олгерда отобрал, снарядил и посадил на конь около девятисот бывших ордынских невольников. Были эти ребята, правда, слабоваты, измождены, — в плену не растолстеешь, — так что с собой Дмитрий решился взять лишь три с половиной сотни, бывальцев, и только тех, кто покрепче. Все они, молодые, преисполненные благодарности, бодрости и надежд на будущее, готовы были за спасителей своих идти в огонь и воду, и горы своротить.
Любарт с Дмитрием ловко этим воспользовались. На охрану своих обозов из регулярного войска они выделили строго пятьдесят человек из хозяйственной сотни, во главе с завхозом всего волынского войска, хитрющим жидом Ефимом. В его распоряжение поступило больше полутысячи освобожденных молодцов. Таким войском Ефиму никогда командовать, конечно, не приходилось, но он повел себя совершенно хладнокровно — это был настоящий завхоз. За день развел и рассовал по одному ему известным местам в обозе полученных от Дмитрия помощников, а вечером пришел просить еще.
— Боже милосердный! Ефим! Я думал — этих половину не пристроишь, а ты?!