И вот что придумал.
Обсуждая сражения древних, они оба чувствовали, что сейчас биться так бы уже не стали. Даже сами они...
— Надо бы, сыне, узнавать, как сейчас умные люди бьются.
— Надо бы, а как?
Монах задумался. А подумав, придумал простое — расспрашивать. А заняться этим поручил Иоганну, что тот и сделал, как делал все: аккуратно, толково и с размахом. Он вменил в обязанность всем, кто имел возможность общаться с купцами, послами и всякими иноземцами, выпытывать обо всех битвах, о которых хоть кто-то что-то слышал. И сведения потекли!
Сам же Дмитрий стал исподволь узнавать о Москве. Из отца он давно уже выжал все, но его вести были давние, могли устареть, да ведь и посторонний он там был. Поэтому сын не пропускал никого, кто там бывал, и очень внимательно и подробно расспрашивал Любу. Та охотно рассказывала и тайком радовалась: собирается!
Бобровка меж тем процветала. Бояре, дружинники, насколько позволяли им князь и мирная жизнь, блаженствовали, жирели, позволяли себе разные излишества. Кто в одежде, кто в еде и питье. А кто и в женщинах... Правда, тут всегда все кончалось нехорошо: скандалами, великим плачем жен и клятвами в будущей верности и любви.
Из наших знакомых никто, разумеется, налево не смотрел. Алешка любил свою Айгуль, которая летом 1363 года родила ему симпатичного татарчонка с не так сильно, как у отца, но заметно вывернутыми ноздрями, и быстро забеременела опять.
Гаврюха женился наконец на красавице польке Люцине, освобожденной в Ябу-городке, возвращавшейся на родину с «бобрами», да так и не уехавшей никуда дальше Бобровки, покоренная несмелым вниманием удалого витязя.
Отец Ипат, как вечно у него выходило с женщинами — сложно и глупо, заканителился со своей Ботагоз. Отец Михаил отказывался крестить ее за то, что она постоянно, открыто и радостно, грешила с монахом, гордясь и хвастаясь этим. Когда монах вначале как-то попытался уговорить ее прекратить на время грешить, пожить праведно, пока священник не оформит ее официально в христианскую веру, Ботагоз совершенно неожиданно (так как никогда до этого ни в чем не перечила своему «великому шаману") вдруг воспротивилась, заявив: а как же тогда я смогу покаяться?!
На это монах вразумительно ответить не смог, да, видно, не очень и хотел, потому что такое положение дел вполне его устраивало. Так раздобрел отец Ипат, такой стал благостный, безмятежный... Хотя он и раньше себя ни в чем не ограничивал, теперь же... Ботагоз сдувала с него пылинки, смотрела в рот и бросалась исполнять всякое желание, стоило ему лишь заикнуться или пальцем шевельнуть. Изучила каждую его повадку и стала угадывать наперед.
Это какого угодно мужчину укачает, а уж монаху после злодейств его «економки» показалось сказкой.
Видно, и по ночам Ботагоз трудилась не только старательно, но и умело, если Ипатий подобрал брюхо, похудел, заблестел глазами и все чаще пытался поделиться с Дмитрием сокровенным, наводил разговор на постельные дела, но стеснялся, ходил вокруг да около, как кот вокруг горячей каши, восклицал нечто неопределенное: ох, женщина нам на погибель сотворена! Ох, до чего ж они на это дело способны! Ох, князь, до чего ж они до этого дела охочи! И так далее, пока в конце концов Дмитрий не уразумел и не спросил в лоб:
— Отче! Ты настоящую бабу, что ль, в первый раз встретил? Иль не справляешься?
— Да ты что! — в восторге от того, что князь поддержал, наконец, разговор, воскликнул монах. — Наоборот! Откуда что берется! И ведь все она! Сам-то я что — залез разок, да и на бок, и захрапел. А она! То тут потрогает, то там прижмется, то ахнет, то вздохнет, то изогнется как-нибудь, то потянется — я через пять минут опять уже как дикий жеребец! Ну откуда она насчет этого столько знает?! Учат их там, что ли, специально? Ведь дикарка темная, грязная, неумытая! Сколько я на нее пенной травы извел, чтоб от нее овцой вонять перестало! А ночью как подползет! Как ткнется куда носом али грудью! И груди-то ма-а-хонькие, но как голыши — не продавишь! (Тут Дмитрий облизнул губы, ставшие вдруг сухими и горячими.) А уж остальное! — Монах сокрушенно махнул рукой, — Я вот думаю, да и у тебя все спросить хотел, ты только не обидься: неужели они все там такие, неужто все так умеют?
— Где это — там? — не сразу понял Дмитрий.
— Ну — там! У татар. На Востоке вообще... — монах смутился.
— Да откуда мне зна... — Дмитрий осекся: «О Господи! Это ведь он про Юли!» Она возникла перед ним безумная, с бешено распахнутыми глазищами, сотрясаемая крупной дрожью, прижимающаяся так, будто решила влезть в его кожу и там остаться, заодно с ним, насовсем, навек! Он затряс головой, сжал зубы, скривился в усмешке. «А ведь ткнуться, потереться, ахнуть или охнуть Юли — нет... Никакой необходимости. Там и без того все полыхает синим пламенем! Знал бы ты, отец Ипат... что бы ты тогда запел? Эхх!» Но чтобы не разочаровать или, наоборот, пуще не заинтриговать, поддакнул: