На дворе залился-заголосил Шарик. Дед Иван замер, испугался: «Кого Бог занес? Случайно сюда не забредешь, разве уж очень заплутаешь, и то зимой, когда болота позамерзли...»
Митя тоже замер, аж шея вытянулась:
— Деда, чужой кто-то!
— Может, зверь лесной забрел? — Дед делает равнодушное лицо.
— Какой зверь?! Разве на зверя он так?!
— Верно, сынок, верно... на зверя не так... Ну что ж, пойдем посмотрим, может, заплутал кто, а может...
Глазенки у Мити вспыхивают:
— А может, дед?! Или монах! — и он бросается к двери.
— Цыц! Стой! — дед даже кричит, Митя впервые слышит, чтоб дед кричал, и замирает.
— А ну, собирай свои монатки — и в погреб! Мигом!
Митя понимает. Начинает быстро одеваться, стаскивать свои вещи к творилу.
Дед медленно обувается, одевается, поджидает, пока соберется Митя, потом выходит.
Митя открывает погреб зажигает коптилку и, столкнув вниз свое добришко, спускается сам. Убрав все хозяйство в ларь, поднимается с коптилкой по лесенке к творилу, усаживается на верхней ступеньке и задувает огонек.
Шарик замолчал, значит, встретили гостя. Кто?! Времени проходит чуть, слышно — дверь отворяется, и голос, который Митя узнал бы из всех:
— А ну, а ну... Господи баслави, показывай, показывай, как вы тут... О-о-о! Теплынь! А я задубел — страх! Думал в сугробе ночевать, а тут еще буран собрался... Елки колючие! А тут пес ваш забрехал!
Митя отбрасывает творило и выскакивает стрелой.
— Отче!!
* * *
Отец Ипат, похудевший, с запавшими глазами и щеками, но веселый, бодрый, отсиживался, отлеживался, отсыпался у деда Ивана неделю.
Появилась у него маленькая странность: заглядится надолго в одну точку, как уснет, а очнется — обязательно перекрестится. И еще: ничего не рассказывал, только спрашивал. То деда, то Митю, как жили, что делали, чему научились, много ли переписал Плутархоса. Когда Митя достал-таки его своим: когда домой? Отрубил коротко: пойдем, скоро к деду пойдем, собирайся!
В первый же вечер он потащил хозяина в омшаник, где у того вместе с пчелами зимовал и мед, а запас, который дед держал в избе, монаха никак не устраивал.
Припер огромный (с полпуда!) кусок, нашел в чулане двухведерную корчагу, натопил снега.
— Зачем со снегом-то возиться? Вон колодец! — удивился дед.
— Ты ничего не понимаешь, — отмахнулся монах, — лучше найди мне хмеля в твоих запасах. Али не держишь, коль без хлеба живешь?
— У меня всяка трава найдется! — обиделся дед.
— Этт хоррошо! — потер руки Ипатий, — тогда еще мяты захвати. Когда дед принес, что требовалось, монах бросил травы на дно корчаги, шарахнул туда снегового кипятку, накрыл полушубком и подождал минут пять. Обстругав, чтобы пролез, всунул весь мед, вылил остальной кипяток из ведра и взгромоздил с дедовой помощью корчагу на печь. Накинул на горловину тряпицу, накрыл деревянным кругом, а на круг положил тяжеленный камень, за ним Мите пришлось по холоду бежать в баню, где у деда был для каменки запас.
На следующий день, хотя завертела порядочная метель, истопили баню. Втроем в ней было не поместиться, и Митя подумал было, что сначала пусть искупается гость, но тот погнал вперед хозяев, сказав Мите:
— Ты ничего не понимаешь! Купайтесь и готовьте ужин.
Дед с Митей искупались и стали готовить ужин, и приготовили, и ужин стал остывать, и пришлось изощряться — греть, да чтоб не подгорело в так жарко пылающей печи, а монах все купался.
Дед молчал, только посмеивался в бороду. Митя нервничал — и есть хочется, и время к вечеру.
— Пойду взгляну — не угорел ли? — Митя выскочил за дверь в круговерть снега и услышал тонкий поросячий визг, потом низкий медвежий рев, а когда глаза обвыклись в мельтешении снежинок и уже сгущающейся темноте, увидел, как голый монах катается по сугробу, издавая эти непотребные звуки. Митя не успевает удивиться, как монах вскакивает и с воем стрелой улетает в баню. Митя возвращается в избу.
— Ну, чего он там?
— В сугробе валяется и визжит, как боров.
— Любит... это он всегда так-то, как ко мне приходит.
— Сколько же можно?
— Пока два веника об себя не обломает и вода не кончится. Монах вваливается в избу с великим шумом, орет с порога:
— Ооо-о-хх, дед Иван! Спаси тя Христос! Хорроша твоя баня! Нигде такой нет! Духовита — страсть! — и хлопает дверью.
С печи слышится будто мышиный писк, потом удар, что-то громыхает о приступок и — на пол! На ноги монаху!
— Ой!! Еб-ба-ба-ба-ба! Баа-а! — ревет тот и где стоит, там и садится.