— Что?! — кидается к нему Митя.
— Ё-ба-ба-ба-ба!!! — голосит монах, держит обеими руками левую ступню, раскачивает ей из стороны в сторону.
Дед Иван взбулькнул в бороду, подошел, присел на приступок:
— Вот скажи, Ипатий, разве не Бог епитимью сию послал?
— За что-о-ооо?! — ревет монах.
— За пьянство.
— Дыть я ведь еще не начал! А он уже?! — монах вдруг умолкает, встает, отшвыривает ушибленной ногой камень, морщится и говорит обыкновенным голосом:
— А?! Дед Иван, стало быть готова бражка-то! Какой камнище сбросила! На волю просится! Рано что-то...
— Да уж вырвалась, теперь на тебя накинется.
— Пусть! Посмотрим — кто кого!
Собрались ужинать. Монах с великим бережением сволок с печи взбунтовавшуюся корчагу, нацедил через тряпицу себе огромный кувшин и кружку деду.
— А мне? — подкатился Митя в шутку, но монах на полном серьезе сунул ему под нос свой кувшин:
— На-ко, глотни.
Тот, не успев сообразить, глотнул и вытаращил глаза, по щекам потекли слезы.
— То-то! Еще столько проживешь на свете, тогда налью.
Митя как поел, так и сомлел прямо за столом. Зазевал, стал заводить веки и клевать носом, видно, монахов глоток подсобил.
Мальчик изо всех сил бодрился, старался слушать, ему очень хотелось услышать что-то о так давно оставленном мире, но глаза закрывались, голова тяжелела, опустилась на руки, а руки на стол.
Дед отнес его на лавку, прикрыл одеялом, полюбовался, вздохнул тяжело, вернулся за стол.
— Уходите, значит?
— Пойдем. Вот отдохну тут у тебя пару деньков, брюхо набью, на печке погреюсь, в баньке еще разок попарюсь, да бражку допью...
— Значит, от лихих людей избавился? Не достанут теперь Митю?
— Нет, лихие все сгинули... Можно не бояться.
— Ну что ж, — дед тяжело вздыхает, — а то пожили бы...
— Что, скучно одному остаться?
— Скучно, — соглашается дед, — уйдете, тоска загрызет... Привык я к нему. И знаешь, Ипатий...
— Знаю.
— Что знаешь? — таращит глаза дед.
— Богом сей отрок отмечен, сейчас скажешь, только я это и без тебя давно знаю.
— Верно, Ипатий. А вот я...
— Что?
— Ослаб я тут. Пожалуй... за вами в мир подамся.
— Да что ты! — монах раскрывает глаза. — Вот это да-а-а! Неужто Митька тебя к тому подвигнул?!
— А и подвигнул! — Дед вдруг приложился к своей кружке, еще полной, из которой он весь вечер по малому глоточку брал, и осушил ее. — Знаешь, на какую он меня мысль натолкнул? Прятаться от злобы людской, в одиночестве замыкаться — грех!
— Точно! Грех!! — грохает кулаком по столу монах и испуганно оглядывается, но Митя не шевелится.
— ...Ведь спрятавшись так-то, как я, от беды лишь себя уберегаешь. А других, кто слабей, кому помощь твоя нужна, ты бросаешь, дьяволу в зубы отдаешь...
— А ведь и об этом я тебе намекал!
— Намекал, да не так, не то... нет. Тут самому дойти надо! И еще. Тут не один грех, а много. Тут ведь гордыня начинает заедать: вот я какой умный, святой: уединился и живу по-божески, а вы там, как хотите, живите как свиньи и коснейте в грехе. Разве можно так? Ведь Христос помогал, объяснял несмышленным, учил, как жить надобно.
— Истинно, истинно, старец! — монах в восторге выплескивает в себя остатки кувшина.
— Вот и пришел я к тому, что нельзя от света укрываться.
— Так вместе и пойдем!
— Ну, скорый какой... А скотину, пчел на погибель бросить? Тоже грех. Тут весной придет ко мне один инок. Давно он рвется у меня поселиться. Вот я его и оставлю, и хозяйство на него. А сам к вам подамся... Ты дорогу расскажи.
— Его одного? Опять ведь грех!
— Ничего. Одному побыть каждому человеку необходимо. Оглядеться, не спеша обдуматься. Чтобы до правильных мыслей добраться. Пусть и он сам дойдет. Я ему свое слово скажу, а он пусть сам... ведь тут себя надо преодолеть. Искушение, дьявола надо победить. Ведь ты не поверишь, что со мной тут случилось! Бес, бес меня попутал, как дитя малого вокруг пальца обвел и к самой страшной черте подвел. Да быстро так!
— Как же это вдруг?!
— А вот слушай!..
И дед стал рассказывать, как показался ему Митя исчадием ада, как решил не дать ему отсюда ходу. Монах, подливая и себе, и деду, удивлялся все темпераментней и громче. И так почти всю ночь проговорили они, опорожнив половину корчаги и уснув прямо за столом.
* * *
Монах с Митей появились в Бобровке 2 марта 1348 года как ни в чем не бывало, как с охоты вернулись.
Хотя изумлению и радости «бобров» не было границ, даже Бобер, еще не очухавшийся как следует от ран, запьянствовал, а уж сколько меду и браги было выпито не только мужиками, но и бабами, не считал никто, виновники торжества, особенно монах, держались так, будто ничего не произошло. Отмахивались, отнекивались, отмалчивались, ничего никому толком не рассказали — где пропадали, почему?