Митрополит благословил, Дмитрий поцеловал руку, сухую, жилистую, крепкую и цепкую, но бледную, с пушком и дробью старческих веснушек, и поднял глаза.
Он глянул жестко, на всю силу своих тяжелых глаз, желая сразу дать понять, кто он, и понять самому, с кем же он имеет дело, кто же такой этот Алексий, о котором такая молва.
Глянул и... И утонул в бесконечной глубине встретивших его глаз. Острые, мудрые, внимательные, светло-карие, но почему-то казавшиеся темными, они ничем, в отличие от руки, не напоминали о семидесяти с лишним годах, проведенных на этой земле.
Взгляд их не был жестким, не давил, не переламывал, вообще не производил впечатления силы. Он безмятежно и ясно, с утверждением спокойной доброты просто впитывал в себя, поглощал всю бешеную энергию, посылаемую ему Дмитрием — и все!
Хотя лицо Алексия было серьезно, глаза как будто чуть улыбались, и ободряли, и немного журили: не смущайся, сынок, но и не ершись; ишь, как сердито смотришь! Боишься — обижу? Не бойся; что заботит? что печалит? Скажи.
Дмитрий вспомнил деда Ивана на болоте, козла Федьку: «Да-а!.. Каков! Куда ты, сопляк, со своими глазенками?! Эх, гордыня человеческая... Думал ведь, что смогу что-то противопоставить, потягаться, побороться... О чем тягаться?! Он только взглянул, и сразу всего тебя понял, догола раздел, повертел с боку на бок, как дитя в колыбельке, и по попке — хлоп: молодец! расти большой! А ты...
Он склонил голову и уставился в пол. На душе стало как-то странно (никогда так не бывало): и стыдно немножко, и любопытно, и тревожно вроде, и радостно, а над всем этим какой-то необыкновенный душевный уют, который, если его хоть приблизительно выразить словами, напоминал то чувство, когда поздней осенью, из грязи, сырости и холода вернешься домой, вымоешься, обогреешься и развалишься около теплой печки — дома! И никуда не надо идти, ехать, торопиться. Дома!
Именно тут, в этот момент почувствовал Дмитрий себя в Москве — дома! И навсегда!
— Ну что ж, сыне, присядь, побеседуем, — голос был высокий, глуховатый, немного надорванный — старческий.
— Благодарю, ваше преосвященство, — Дмитрий присел на стоящую напротив креслица низенькую скамеечку.
— Эк вас там, в Литве, католики-то настращали. «Ваше преосвященство». Давай попроще как-нибудь.
— Как же?! — удивился Дмитрий.
— Ты в церковь-то ни в какую, пожалуй, не успел заглянуть, только приехал. Вот пока осмотришься да поймешь, как и где тебе лучше с Господом общаться, исповедаться ко мне приходи. Я и исповедаю, и причащу. А ты зови меня просто — отец, отче.
— Спасибо, отец Алексий.
— Наслышан о тебе.
— Откуда?!
— Ну как же. Жена твоя, Любаня, много мне тут порассказала. Умница моя! Люблю ее. И умница, и красавица, и скромница, и благочестива...
«Еще б тебе ее не любить, хитрец. Всю Литву сколько лет тебе расписывала, не ленилась» — Дмитрий улыбнулся сам себе:
— Стою ли я таких рассказов?
Алексий взглянул строже:
— Может, от скромности вопрос твой, но в самую точку. Потому отвечу подробно. И тебя подробно расспрошу. А ты слушай и отвечай. Тоже подробно. Сейчас поймешь — зачем. У нас тут порядки немного не такие как в твоей Литве. Структура власти иная. Не знаю, представляешь ли ты себе это или нет, но на будущее представлять должен четко. Сейчас московский князь имеет ярлык (то есть право управлять) на Великое княжение Владимирское. То есть, формально, право командовать всей Русью, всеми русскими княжествами, а те обязаны подчиняться. В Литве как? Задумал Олгерд поход. Он приказывает своим удельным (и не удельным), всем или некоторым, снарядить войско и выступать с ним. И те идут. Так?
— Так.
— А у нас не так! Безоговорочно русские князья подчиняются Владимирскому только в одном: выплате дани. В остальном — постольку поскольку. Даже и в ордынских выплатах не очень: если захотят чего-то там доказать — сами едут платить, сами «знают Орду». Они все — великие. Великий тверской, великий рязанский и т. д. И каждый может на великого Владимирского войной пойти. И ходят! Чуть ни каждый год. Такое в Литве возможно?
— Нет. Хотя... Когда Явнута убирали... Но это ведь событие было из рядя вон, решение всех братьев... А так... Нет... Конечно, нет!
— Вот видишь... И еще одно, самое главное. Олгерд сам себе голова. Он никому не подотчетен, никому не кланяется, не платит дань. А у нас — Орда. Хан! И наш великий князь с одной стороны — хозяин над всеми князьями, господин, а с другой — раб хана ордынского. Бессловесный!
— Так уж и бессловесный?
— Так уж. У татар иного подчинения не бывает. Теперь ты понимаешь положение Московского князя?