— Ну хорошо. Тогда, как изготовишься, трубой мне кукарекни. — Это была их добрая примета — труба с неимоверно противным, хриплым, как у пьяного петуха, голосом. С ней они побили Тогая.
— Само собой.
— Михаил Алексеич, — повернулся Олег ко второму помощнику, — конных своих выведи на фланг сейчас, завтра чтобы не толочься. Командирам прикажи слушать воеводу Федора. Завтра, как рассветет, атакуем.
* * *
Самой страшной и тяжкой стала эта ночь для Микулы. Завтра должно было произойти самое важное в его жизни событие, а он не был к нему готов. То есть он-то был готов, но от него ничего не зависело. Зависело все от Бобра, который все не появлялся, а без него Микула был изначально, при любом раскладе, обречен. В таком положении кто хочешь занервничает. А ведь у Микулы это было ПЕРВОЕ настоящее сражение.
Весь вечер, пока его постоянно отвлекали то на устройство лагеря, то на расстановку войск, тяжелые думы о завтрашнем дне не могли навалиться на него со всей силой — приходилось действовать, командовать, распоряжаться. Когда же все уладили и сели ужинать, думы эти взялись за него как следует. Все вставало перед ним разом; и что позиция слаба, и что народу у него мало (два полка, если от девяти рязанских считать, и то пятая часть, а если от его семи, то и вовсе почти треть!), и что половина его бойцов — небывальцы, и что на можайцев никакой надежды, но главное — что напротив стояла Рязань, сплошь бывальцы, победители татар.
«Черт с ней! В крайнем случае костьми ляжем, мертвые сраму не имут. Коломенцы, по крайней мере, меня не бросят, а я не уйду. Вот и весь сказ!»
От такого решения ему стало спокойней, да и Корноух, державшийся рядом неотступно, помог. Развеселил. Андрюха понимал состояние Микулы, ох как понимал. Тем более, что и сам уже начал тревожиться. Он сперва поделился с воеводой своей догадкой, что серпуховчане могли свалиться западнее, и что он послал в ту сторону своих ребят. А потом начал трепаться о всяких забавных приключениях, своих и чужих, и рассказал, наконец, такое, от чего Микула заржал жеребцом и окончательно, по крайней мере внешне, развеселился.
— На охоте дело было. Стою я раз на тропе, зайцев пугнул и жду, когда они круг дадут. Слышу: хрустит! Да чтой-то слишком громко. Я и испугаться не успел, гляжу, а на меня секач! Здоровенный, падла, как медведь, — и хрюкает! А у меня в руках только лучишка махонький (ну что там, на зайца) и все! Я — круть! Дерево ближнее — сажен пятьдесят. Я к нему! Снегу по брюхо, а мне хоть что, я не только добежать, я и взобраться успел, пока он кору клыками начал драть. Веришь ли, боярин, я потом с этого дерева слезть сам не смог: ствол толстый, не обхватишь, и голый. Как я на него взлетел, до сих пор понять не могу.
Тут-то Микула и заржал, вспомнив свою недавнюю охоту. Наверное, это было больше нервное, но смех здорово помог. Микуле стало легче. К тому же у человека того времени всегда оставалась последняя надежда — ОН. И разогнав всех от себя, Микула крепко помолился и лег. И как всякий человек с крепкими нервами, утомленный физически и морально, укрепивший себя молитвой, сразу же уснул. Крепко уснул.
* * *
Спокойным в последний день чувствовал себя только Бобер. Он вел серпуховчан параллельно движению рязанцев, отодвинувшись от них на десяток верст, регулярно проверяя одинокими наездами разведчиков, как те себя ведут, не уклонились ли куда, не ушли ли вперед или не остановились ли биться. Он несомненно успел бы подкрепить Микулу и на Воже, но когда рязанцы и там не задержались, то лишь спокойно пожал плечами.
Когда же рязанцы встали на ночевку, и разведчики доложили о лагере, кострах, причем очень многих кострах. Бобер усмехнулся, вспомнив «Олений выгон», понял: оба войска установились, и завтра начнется.
Он подтянул свои полки поближе к театру и уже около полуночи остановил их верстах в пяти позади и западнее рязанцев за удачно подвернувшимся на пути небольшим лесом. С приказом располагаться и ночевать воины получили строжайший приказ не разводить огня. Это было очень неприятно, мороз был нешуточный, звезды дрожали и кувыркались от стужи в черном небе. Но за все время похода (шедшего, считай, уже к концу) это была первая настоящая трудность и была принята хотя и с ворчбой (как же без этого), но легко, даже весело — половину дел по устройству ночлега — прочь. Серпуховский лагерь быстро затих. Понимали, что надо получше отдохнуть, что завтра бой, но что завтра и кончиться все должно. Это очень поднимало настроение.
Тем временем разведчики поскакали в объезд вражеского лагеря искать и навестить своих.