* * *
Снилась Микуле какая-то дрянь. Зайцы размером с кабана огромными зубищами грызли, подтачивали дерево, на котором он сидит. Ему не страшно (зайцы ведь!), он машет на них свободной рукой и кричит: Кыш, е..ный пух! Но те тоже не боятся, грызут и грызут, и вот дерево с хрустом валится в снег, он с трудом выпутывается из ветвей, и тут один из зайцев хватает его зубами за локоть, начинает дергать и сипеть сквозь зубы: Воевода! Просыпайся, воевода!
Микула вырывает локоть и открывает глаза. Над ним, неимоверно возбужденный и лыбящийся, как блин на сковородке, склонился Корноух:
— Просыпайся, воевода! Бобер нашелся!
Что Бобер нашелся, Микула понял раньше, чем услышал. Он вскочил и сразу же снова опустился на свою нехитрую постель, чувствуя себя самым счастливым на свете человеком. Как в детстве, когда натворил чего-нибудь и ждешь-мучаешься час расплаты, а тебя поругали (ну, может, вмазали по затылку или заднице разок), да и отпустили, и ты выскакиваешь на улицу счастливый без меры, ведь все худшее позади, а впереди ничего подобного не будет, потому что уж теперь-то ты подобного ни за что! нипочем!! никогда!!!
— Где?!
— Тут, за лесом, в пяти верстах!
— Слава тебе, Господи! А как, где, кто весть принес?!
— Его разведчики с юга подошли. Они уже обо всем с моими переведались и назад ушли, цепочку выстраивать.
— Какую цепочку?
— Что б свистнуть, когда начнется.
— А-а-а! Ну, Андрюха! Ну! Знаешь, какой камень у меня с души?!
— Признаться, воевода, и у меня. Уж на что знаю я Бобра. И надеюсь на него больше, чем на себя, а сердчишко под конец постукивать стало. Где?! А он действительно, вишь, левей свалился.
— Давай-ка я из пацанов кого разбужу, пусть нам по ковшику нацедит. Такое дело! Теперь мы их!
— Ни-ни! Не буди, я сам! Не булгачь никого. Перед самым боем скажешь. Лучшего и придумать нельзя! Знаешь, как взовьются?
Когда Звездный Ковш совершил по небу половину круга и встал вверх дном прямо над головой, сторожа разбудили князя Олега и воевод. По лагерю пошел все усиливающийся шорох. Вспыхнули успевшие совсем догореть за ночь костры. Рязанцы начали готовиться к битве.
Быстро отреагировали на это на противоположном берегу. Было похоже, что москвичи и вовсе не ложились — костры в балке не прогорели, не погасли, видно, в них и ночью (может, и не раз) подбрасывали дров.
Олег скосил глаза в ту сторону лишь раз. «Трусят! До драки еще не дошло, а у них уже штаны мокрые. Разве можно с таким настроением в бой? Лучше уж сразу бежать, хоть людей бы сэкономили».
Небо на востоке засветлело, но до настоящего рассвета оставалось еще часа два. Было морозно и тихо-тихо. Ни ветерка, ни шороха, и слышно далеко-о-о, потому что даже волки, навывшись за ночь, умолкли.
Когда тьма стала расступаться, позавтракавших и снарядившихся пешцев начали строить на склоне балки. Пешцев у Олега было много, и фронт их растянулся гораздо дальше загородки из саней. Но там у москвичей стояла уже конница. Пешим на конных идти было не очень сподручно, это Олег понимал. Если б конные сами на него кинулись, тогда бы ничего. Его пешцы хорошо умели всадников в копья принимать. Однако вряд ли москвичи вперед пойдут. Это плохо. А что делать? И сани эти как кость в горле торчат. У Олега ни с того, ни с сего вдруг испортилось настроение. Он решил все-таки кое-что переменить и поехал на правый фланг, где Федор заканчивал строить конницу.
— Знаешь, Федор, давай все-таки я сани сначала сожгу, а потом уж конных пустим. А то торчат они, как сор в глазу. Вдруг затолчемся, а у тебя конных все-таки маловато.
— Ну давай. — Федор смотрел удивленно. — Мне-то что. Как скажешь, так и пойдем. Случилось, что ли, чего?
— Да нет. Так что-то... Сани мне не нравятся. Ты трубача тогда ко мне давай, я дам знак.
Послав пешцев вперед поджигать сани, Олег неожиданно услышал с той стороны балки дружный восторженный рев. Все окружение князя уставилось на тот берег, силясь увидеть и понять, что там происходит. Видно было хорошо. Перед фронтом москвичей ехал всадник со свитой (главный их, очевидно) и выкрикивал что-то, потрясая обнаженным мечом и то и дело указывая им в сторону рязанцев. Разумеется, это была речь перед битвой. Зовущая защитить, не посрамить, отомстить, показать и прочее. Ничего особенного в этом для Олега не было, хотя сам он речей не любил и говорить что-то полкам перед битвой привычки не имел. Удивительно и странно было то, как москвичи на эту речь реагировали. Они орали так громко и радостно, словно получали по мешку серебра.
«Мухоморов, что ли, нажрались? Или оратор такой способный? Ишь как их забирает!»