— Пока приблизительно. Убитых — около четырехсот. Раненых — к двум тысячам, много тяжелых.
— Ччерт! Неслабо. А у них?
— Не считали. Пленных больше четырех полков, стало быть, за четыре тысячи. Это те, кто на ногах. А раненых, убитых — к вечеру.
— Четыре тысячи... Много. Как бы разбегаться не начали.
— Может, повязать?
— Повязать — померзнут. Да и веревок на такую ораву где взять?
— Веревки-то найдутся. У них, почитай, у каждого аркан при себе.
— Что за новости?!
— Черт их знает. Наверное, нас собирались вязать.
— Да-а. Бодливой корове... Вот что, Василич. Давай-ка их поработать заставим. Чтоб попотели, чтоб сил на побег не осталось.
— А чего делать? Могилу копать?
— Могилу. И не одну. Наших-то тоже не всех домой повезешь. Ну, Коломна близко. А остальные? Никифор Василич, ты как?
— До Можайска далече. Да ведь и дело не кончено. Так?
— Так.
— Тогда что ж... Я своих тут положу.
— Вот. Так что пусть копают. И своих сами хоронят. Это дело тяжкое. Потом: раненых своих тоже пусть сами обиходят, нам ими некогда заниматься. И давай-ка для них загон сделаем. На дне балки пусть для себя место хорошей канавой окопают. Хорошо бы и с забором. А мы вокруг костры разведем. Так и переночуем. А завтра начнем отправлять кого куда. Полон, пожалуй, в Коломну. Здоровых.
— А сами?
— Сами? Нам теперь, хочешь-не хочешь, надо в Переяславль, Олега искать. Разговаривать как-то. Самое говенное пошло! Начинать войну легче всего. Воевать — и то много думать не надо. А вот выходить из войны... Ох-хо-хо...
* * *
Закипела тяжкая работа. Но работали весело и споро. Даже рязанцы. Как ни обескураживал конец войны, все-таки это был конец, и каждый оставшийся в живых радовался, что он жив и не надо больше бегать, драться и помирать.
В два часа пополудни подошел Булах со своими трофеями и был встречен восторженным ревом уже подогретых медом победителей. Приободренный такой встречей, он отправился на доклад к Бобру в приподнятом настроении, ожидая похвал и даже, может быть (чем черт не шутит!), какой-нибудь награды. Но доложив обстоятельно о своих действиях, был удостоен такого взгляда (он потом внукам много рассказывал про этот взгляд), что где стоял, там и сел совсем непочтительно на лавку, и, конечно, упал бы, не поддержи его отроки под мышки, и почувствовал себя самым несчастным на свете, и захотел умереть.
Бобер долго смотрел себе под ноги. «Вот это да! На каком же волоске все висело! И все из-за этого мудака. А я — ни сном, ни духом. Получил бы по соплям, и не понял — отчего. Хорошо хоть узнал поздно, испугаться не успел. Слава тебе, Боже Правый! Ой-е-ей-е-ей...» И так и не подняв больше глаз, проговорил тихо, но внятно:
— Послушай, полковник. Хоть ты и полковник, но, видно, не очень еще понимаешь, что битва начинается не тогда, когда встали стенка на стенку, заорали и принялись мечами махать. Много раньше она начинается. Ее готовят сначала! А когда готовят, все должно быть подчинено одному плану и одному командиру. Самодеятельность здесь недопустима. Преступна! Тебе очень повезло, что так все обернулось. Ты бы голову потерял, потрогай ее (Булах послушно приложил ладони к вискам и стер заливавший лицо пот), вот-вот, вот эту твою инициативную бестолковку. Поди, обдумай хорошенько, что я тебе сказал, потом мне расскажешь. Правильно расскажешь, останешься полковником (жалко тебя, везучий ты, я такими не бросаюсь), неправильно расскажешь, пойдешь в сотники, а то и в рядовые. Ребята, помогите командиру на воздух выбраться.
Это был последний штрих к победе и был он так Бобру неприятен, тягостен (слава Богу — пронесло, но могло ведь запросто и... Тьфу!), что он только с помощью кружки меду сумел отодвинуть его подальше, совсем же забыть так и не смог.
К сумеркам все намеченное было сделано. Мертвые похоронены, раненые обихожены, пленные устроены на ночь. У рязанцев убитых оказалось почти девять сотен, раненых, не могущих передвигаться без помощи, около полутора тысяч. В загон к пленным пошли специально подготовленные Бобром люди (говоря по-современному — агитаторы), заводя разговоры о том, что из плена придется выкупаться, и за немалую цену, а не выкупишься, то и в Орду можно загреметь, и не лучше ль переходить на службу к московскому князю (ему добрые воины во как нужны), перетаскивать семьи и селиться, где понравится, а за это князь не только выкуп простит, но еще и от себя пожалует на обустройство. И хотя сразу никто соглашаться не кинулся, задумались из рязанцев многие.
В последних отсветах дня вспыхнули костры, забулькало в котлах, и самая длинная ночь 1371 года (в XIV веке 14-е декабря по старому стилю приходится примерно на 21-е декабря нового стиля) стала самой веселой для московских воинов. Шутка ли! Рязанцев стукнули, самих рязанцев! И как!