На добровольное самоупразднение воли нет никакой надежды, это противоречит ее раздвоенной природе. „Поскольку содержание всякого „настоящего“ есть стремление (как сущность всякого бытия — желание), и неуспокоимая воля никогда не перестает стремиться, каждое „настоящее“ предполагает „будущее“, и эта последовательность бесконечна“69. „Мгновение само по себе крошечное — все же сильнее самоотрицания всех времен“70. Такова жестокая истина факта, жестокое „нет“ (Non) жизни; никакое „да не будет“ (Ne) не победит этого „нет“. Всякий пессимист в глубине души хотел бы быть оптимистом, но он знает, что идеальные мечты никогда не осуществятся71. „Посредством всего познавательного аппарата воля познает только собственное никчемное влечение и последняя цель этого влечения — познание — носится перед нею бесконечно, и все ее бытие никчемно“72. „Неудержимое беспокойство, которое вносит с собою восприятие противоречия, образует perpetuum mobili всего человеческого мышления... Совершенно подобная потребность побуждает душу искать внутреннего мира, при чем ее двигатель — воля — до тех пор не успокаивается, пока ей не удается свести ощущаемые несоединимости к действительному единству, а если эта цель никогда не будет достигнута, опыту остается просто установить, что и наше сердце, пока оно только бьется, никогда не будет действительно наслаждаться желанным состоянием примирения с самим собою“.
VIII.
Банзен последовательно отвергает мнимые „примирения“. Смерть, как мы знаем, не дает конечного покоя и является лишь мгновенным перерывом томления. „Реальная диалектика стирает последний остаток дуализма, присущий обыденному сознанию, например, в выражении поэтов: „среди жизни мы окружены смертью, как будто бы смерть была самостоятельной, вне жизни стоящей силой, а не простым условным обозначением отрицательной стороны основы бытия“, т.-е. „воли к небытию“, присущей каждой генаде одновременно с „волей к жизни“73.
„Смерть принадлежит к жизни; сама смерть есть часть бытия; не нечто извне всунутое в этот круговорот, чего могло бы и не быть, что можно было бы отмыслить прочь; ее наступление так-же неотвратимо и так-же недоказуемо, т.-е. не выводимо далее, как математическая аксиома, потому что над ним нет никакого обоснования или объяснения; так есть потому, что так должно быть, и так должно быть потому, что так есть“75.
Все религиозные и философские системы, не исключая Шопенгауэра и Гартмана, верили в какой-нибудь „конец“: будь то „новое небо и новая земля“, государство будущего или Нирвана. Все это беспомощные попытки не признать жестокую правду жизни. Идеализм родился из неудовлетворенности и всегда отмечался наивным юношеским энтузиазмом. Гартман менее всех имеет право считаться смелым пессимистом; он исказил истину, не продуманную до конца Шопенгауэром, создал целый „мировой план“ и превратил индивидуум в простое орудие идеи76. Гегель провозгласил ничтожность „случайностей“ феноменального мира, но представлял себе его „суть“, как развитие идеи; Фейербах и материалисты раскрыли ничтожность объективной сущности и приняли за истинно-сущее мир явлений. Реальная диалектика дает синтез: и явления, и самое сущее (поскольку оно есть томящаяся воля) равно ничтожны77. „В этом смысле реальная диалектика может быть названа философией отчаяния, которая останавливается на в половину лишь недобровольном отказе от преодоления найденных противоречий и возвышает само противоречие в принцип, отчаявшись разрешить те задачи, которые считали себя в силах оставить предшествующие философские системы, в наивной надежде на прогрессирующее уменьшение противоречий в человеческом познании. Вместо того, чтобы действительно разрешить предложенную задачу, такая философия имеет мужество открыто признать свою неспособность“78. Человечество должно остаться на распутье без надежды на перемену и исход.
74
„Смерть должна жить, друзья; только смерть делает жизнь цельной и полной“. W., II, 444—445.