Человек с таким мраком в душе мог жить только благодаря колоссальному терпению. Он жил „спокойно“, потому что знал, что все кончено. По портрету (приложенному к изданию Луиса) видно, что этот человек обладал большой силой воли. Простое, открытое лицо его прорезано морщиной мучительной боли (гейневской „зубной болью в сердце“). Не даром он применял к себе изречение Григория VII: „я любил справедливость и ненавидел неправду и оттого умираю в изгнании“, а на могиле своей велел написать страшные слова: „Жизнь моя бесплодный труд“ (vita mea irritus labor). Но идя к этой могиле без надежды впереди, он продолжал бороться за правду и бодро нес бремя труда. Он умел схоронить муку в душе, даже когда, по словам его стихотворения „Мимо“ (Vorbei, L., стр. 270),
и оставалось только сказать:
Даже тогда оставался Банзен „на забытом посту“, как педагог, писатель и общественный деятель.
К характеристике этой деятельности мы теперь и обратимся.
III.
Весьма ошибочно представлять себе Банзена, как человека исключительно „книжного“. Он был борец и общественный деятель по натуре. С самого детства одушевляла его бескорыстная потребность пропаганды: все найденное и продуманное для себя он стремился сообщать другим и проверять в спорах. Мировоззрение его сложилось в постоянной „оппозиции“ господствующим мнениям. Но этого мало. Он боролся не только пером за философские убеждения, но словом и делом за идеалы жизни. В глухом Лауэнбурге он принимал горячее участие в делах местного самоуправления. Одно время Банзен был даже выбран в городские гласные, несмотря на ожесточенные интриги местных „столпов“ против вечно „независимого“ учителя. Программа общественной деятельности Банзена была очень проста: борьба с прусским казарменным духом под лозунгом полной свободы совести и эмансипации школы от церкви. В автобиографии есть блестящие страницы о „берлинском духе“, о печальных результатах мнимого могущества Империи: „нас боятся, но нас не уважают“. В предисловии к брошюре „Философия истории“, написанном в первую годовщину Седана, Банзен с горечью констатирует, что „счастье, которым мы столь гордимся, исключительно отрицательное“, — мы обеспечены от угроз врага, — „положительная сторона вся еще в недрах будущего, да в полных надежды сердцах богатых предчувствиями патриотов“. Банзен клеймит прусское „равнение“ (Uniformität), убивающее всякую индивидуальность, зло смеется над бюрократизмом; тонко анализирует тип людей, живущих „двумя разными жизнями: на службе и вне ее“ (dienstlich und ausserdienstlich). Он метко обрисовывает мнимую демократию немецкого самоуправления, которое то приучает обывателя смотреть на выбранных гласных, как на своих личных слуг, то развивает в каждом „почтенном доверием сограждан“ самомнение и чинопочитание.
При таком скептицизме Банзен не мог, конечно, стать человеком партии. Безусловно чуждый национал-либералам, он не примыкал к более левым группам, потому что „незрелый радикализм“ их прессы был ему не менее чужд, чем „рабский“ тон какой-нибудь „Kreuzzeitung“18. Временно он примыкал к так называемым „свободным консерваторам“ (Freiconservativen). Эта партия казалась ему наиболее благородной по духу и искренно защищающей свободу мысли и школы. Но скоро он увидел, что защита эта далеко не последовательна, и партия эта слишком старается занимать всегда „примиряющую крайности“ позицию. „Ну, а к дипломатическому салону я никогда не подходил“. Банзен гордится званием „дикого“, „никому не закабалившегося“ (nulli mancipi adstrictus)19.
15
„Как я ни стараюсь, не возвращается твой образ, чтобы еще раз вспыхнул последний след моего счастья. Всплывают и тонут многие злые образы и ведут в мозгу ужасную игру, как жужжащие песни. Но тебя такою, как видел я в блаженный час любви, не отражает ни один из них на темном дне души“.
17
„Будущее заграждено навек, зрей ко гробу, мое тело... Что еще поддержит тебя, сердце мое? Ты должно успокоиться“.
19
Нельзя не вспомнить историю временной близости Ибсена к норвежской „правой“ и последующего разрыва.