— Я давно просился к вам, — сообщил Костя.
После этого оба вдруг замолкли. Слишком много они могли сказать друг другу. Говорить не имело смысла.
Гребнёв вспомнил, что служба здоровья разрешила им лишь несколько минут разговора.
— Как нога? — спросил Гребнёв.
— Будет работать, — отмахнулся Костя. — Через полгода.
Он сказал это с таким видом, словно какое-то более важное событие заслонило другие заботы.
Гребнёв, наконец, догадался:
— А как ваша… знакомая? Та девушка?
Костя ничуть не сконфузился; наоборот, он весь расцвёл.
— По-моему, получилось, — сказал он. Он протянул руку к карману сбоку кресла, достал прямоугольный кусок картона и протянул Гребнёву.
Гребнёв взял прямоугольник в руки. С картона на него смотрел человек, в котором смутно проглядывали какие-то черты Кости. Тоже юноша, но чуть повзрослее, в смятой рубашке с засученными рукавами, он стоял, чуть наклонившись, и протягивал Гребнёву сильные и довольно грязные руки. В них сверкал, именно сверкал, кусок мыла, скользкий, давший уже несколько пузырей, блещущих на солнце. Девушка с кувшином в руке, облупленным в одном месте и помятым в другом, оживлённо что-то рассказывала, глядя в лицо юноше. Её лицо было повёрнуто в профиль, и Гребнёв узнал её. Струя воды лилась в руки и мимо рук юноши, разлетаясь светлыми брызгами. Поодаль стояла палатка, а прямо от ног юноши и девушки тянулась до горизонта и, чувствовалось, дальше за горизонт ровная свежая просека с неубранными ещё кое-где, спиленными под корень деревьями. И больше ничего. Только толстые вмятины от трактора, следы на земле, в один из них налилась вода и отражала голубое небо с облаками.
Костя смотрел вопросительно.
— Ну как? — тревожно спросил он.
От сияния его не осталось и следа. Он стал неуверенным, сомневающимся, готовым упасть духом, как в те дни, что предшествовали окончанию работы над проектом станции. Гребнёв готов был выругать себя. Ну как же он не догадался — ведь его практикант в ту пору мучился над своей картиной, страдал от неудач, а он-то думал… Впрочем, Гребнёв решил не спешить с выводами. В конце концов, может быть, он был всё-таки прав.
Он рассматривал картину. Прибой шумел у их ног.
— А почему вы бросились внутрь станции? — спросил вдруг Гребнёв. — Что вас заставило сделать это?
Щёки Кости порозовели и приобрели обычный свой цвет.
— Скрепки… — сказал он смущённо. С минуту он боролся с чем-то, но потом прямо взглянул в глаза Гребнёву. — Скрепки, те, что пошли на башню, были из пластилита «300», как вы сказали. Ну я заменил его потом на марку «600». Марка «300» слишком жёсткая. Вы понимаете, — мучился Костя, он говорил торопливо, — мы привыкли, что то, чем мы скрепляем, должно быть твёрже скрепляемого. Например, булавки, которыми мы скалываем бумаги. Вы назвали марку «300», даже не задумываясь. Но я потом подумал, раз скрепки останутся навсегда в теле станции, даже после того, как проклеят все швы, значит они должны быть такими же, как и весь материал, а не посторонними включениями. И я заменил марку пластилита. А когда начался этот ураган, я прежде всего подумал о башне. Туда пошли скрепки старой марки. Мне стало ясно, что они вырвутся из гнёзд или начнут ломаться раньше других. Вы были неподалёку от башни и, конечно, должны были попытаться проникнуть туда. И я бросился наперехват… Я не сказал вам раньше об этих скрепках, — Костя умоляюще посмотрел на Гребнёва, — потому что не придавал этому большого значения… Если б не ураган…
— Гм… — Гребнёв выглядел несколько озадаченным. — Так вот почему башня так легко оторвалась…
Он перевёл взгляд с Кости на картину, которую продолжал держать в руках. Но сейчас он смотрел только на юношу. Ему бросилось в глаза то, чего он не замечал раньше. В беззаботном лице юноши чувствовалась какая-то суровинка, словно тот пережил что-то серьёзное и настоящее. Ещё бы! Можно считать чудом, что они выпутались живыми из этой истории. Действительно, нога, что заживёт через полгода, — сущий пустяк. Костя совершенно прав. То, что досталось на их долю там, в вышине, в отсеках рассыпающегося здания, заставляет всё бледнеть.
Гребнёв снова взглянул на Костю.
— Ну как? — спросил тот.
Да, ведь он не ответил на вопрос.
— Видите ли, — сказал Гребнёв, — я думаю, не ошибусь, если скажу, что вы самый толковый из моих практикантов. Теперь я уже спокойно могу сказать вам, что вы прежде всего художник, а потом конструктор.
— А эскиз?
— Вещь хорошая, но… — Гребнёв пальцем освободил от повязки рот, чтобы удобнее излагать замечания. Но тут снова появился представитель службы здоровья.