Два затененных карих ока
и два расширенных зрачка,
теней туманных поволока
да мокрый мех воротника.
И вызывающе тонка
твоя холодная рука.
Вбирает время поезд, бредит,
сейчас он дрогнет и поедет,
в сварном вокзале тишина,
и аура ее, странна,
как муха, бьется о заклепки.
И ты один в цветной коробке,
а ночь страдальчески тесна.
12. Акварель
В червленом золоте волос
она является, актерка,
ей брызгая в лицо, моторка
летит как бы в причине слёз.
Она в шарлаховой листве
какой-то ищет лист багряный,
какой-то алый или рдяный,
неспешно двигаясь к Неве.
В румянце быстром щек живых,
в лихой малиновой помаде
она сейчас придет к ограде
по древним плитам мостовых.
По розовым холодным плитам,
верша размеренный шажок,
она проносит свой сердитый,
свой киноварный сапожок.
«Когда отмотает пространство...»
* * *
Когда отмотает пространство свой срок переулку
сквозь метеосводки,
художник напишет пустые бутылки да булку,
поэт адресует балладу и оду селедке.
Час в час заключен наподобие шара из кости,
матрешки Китая.
И в зимние двери стучатся осенние гости,
а ты открываешь окно, омывая в нем горсти,
в тумане витая.
Холсты простоваты, бумажные розы беспечны,
все кисти невинны,
но все остановки в конечном итоге конечны,
а дни именинны.
«Эти красные чернила...»
* * *
Эти красные чернила, королевские чернила,
те, которыми учитель разрисовывал тетрадь,
от которых буквы, ёжась, догорают угольками,
эти красные чернила императорских посланий,
августейших изъявлений, на особицу заметок,
необычных указаний, излияний наугад,
эти красные чернила ужасающих расписок,
сделки бартерной, где Брокен — место действия и время;
извини мой драгоценный, что китайской кошенилью
завалявшейся на счастье неиссохшей авторучки
(полуграмотный наставник или меченый ответчик?)
я пишу тебе письмо.
ДИАЛОГ
(«Что там за гарь, Агарь?..»)
* * *
— Что там за гарь, Агарь?
— Поезд прошел, Фамарь,
древний поезд в тишь?
— Нет.
Это море подожгла мышь
летучая,
это горят
моря
страны Офир.
И запах гари в Гиперборей несет эфир.
— Пахнет гарью наша зима,
как старый вокзал,
да ты знаешь сама,
что сегодня диктор сказал:
с неба упадет звезда
рукотворная,
она уже летит,
летит и горит,
Фамарь,
и снега парит виденье,
предвещая
и предвкушая
ее паденье.
— Ах, Агарь,
распустилась роза зимы,
а запах ее — порох и дым,
порох и дым,
и легко ли быть молодым,
легко ли быть молодой,
где пляшет ламбаду огонь над водой,
где обернувшийся на бегу
камнем стать обречен,
где, жабры в нефти, когти в снегу,
спит последний дракон?
где железные фаэтоны
застят зенит,
а воскресшие фараоны
выходят из пирамид?
«Несдержанность — вот, тоже мне, порок...»
* * *
Несдержанность — вот, тоже мне порок;
и сдержанность едва ли добродетель.
Консервы чувств, навяленные впрок,
не разошлет по почте благодетель.
Поди узнай, какого цвета был
весенний дым в календах или идах,
какой по счету ангел вострубил,
что пряталось в речах полузабытых.
Не сухари натолканы в суму, —
неявные отчаянья и тщанья,
и по ночам присутствуют в дому,
как призраки, фигуры умолчанья.
Небытия полно и в бытии,
и пальцы стиснуты, и зубы сжаты,
и где вы, собеседники мои,
которым не ответила когда-то?
Но как теперь я вспоминаю вас,
как неуместно, страстно, запоздало
срываются покровы слез и фраз
с безмолвия, в котором пребывала!