Уже к вечеру девочка пришла в себя, и Торвальдсен, вернувшийся к тому времени домой, к неописуемой своей радости заметил, что она улыбается ему и пытается что-то сказать. Наклонившись к ней, он с трудом расслышал обращенный к нему вопрос на английском, – Кто я?
– Я не знаю, мы нашли тебя в море, на тебе был спасательный жилет, поблизости никого больше не было. Ты помнишь, откуда ты плыла?
– Нет.
– Может, ты помнишь, как тебя зовут?
– …Асти… мне кажется, что меня зовут Асти, – с некоторой заминкой ответила девочка.
Профессор готов был поклясться, что она сказала неправду, и на самом деле ее зовут не так, и она сама придумала это имя, но промолчал. Больше о своем прошлом Асти ничего не помнила или не хотела вспоминать, как думал иногда про себя профессор. Несмотря на вроде бы имеющуюся частичную амнезию, она великолепно говорила по-немецки и по-французски, чуть хуже по-английски, но последнее было быстро наверстано. Так у доктора Торвальдсена появилась дочь – Асти Торвальдсен. Через два года она вышла замуж за одного из ассистентов профессора, и сейчас, в конце двадцатого века, являлась главой большого американского семейства, включавшего уже и ее правнуков.
Торвальдсен после смерти оставил ей целую медицинскую империю, состоящую из клиники, фармацевтического производства и сети аптек в крупнейших городах страны. Асти предоставила распоряжаться всем этим сначала мужу, а потом сыну, которые упорным трудом создали за эти годы один из крупнейших фармакологических концернов. Сама же она занималась благотворительной деятельностью, основав фонд, помогавший начинающим актерам и художникам.
Дети, внуки и правнуки, каждый по-своему, любили ее. И она, по мере сил, которых, к сожалению, в последнее время становилось все меньше и меньше, отвечала им ровным и постоянным вниманием и заботой. Каждый из них в свое время находил место в семейной империи и вносил свой вклад в благосостояние семейства. Асти часто сравнивала их с цветами на альпийской горке, у каждого свое строго отведенное место, каждый по отдельности, может быть, не так уж и хорош, но все вместе они образуют замечательный цветник. Но было одно исключение на фоне всеобщей благостности, внук Билли – этакий чертополох, выросший вдруг на унавоженной семейным капиталом клумбе. Его с детства интересовала только математика. После школы он без труда получил стипендию и поступил, вопреки уговорам глав семейного клана, в знаменитый Калтех – Калифорнийский технологический институт, находившийся на противоположном конце страны. Отец пригрозил оставить его без какой-либо материальной помощи, что и сделал вскоре, но на Билли это не подействовало. Однако институт он не закончил, так как будучи на третьем курсе организовал компьютерную фирму и вместо учебы целиком погрузился в ее дела. К началу девяностых эта фирма по доходам уже не уступала фармацевтическому бизнесу семьи, а портреты Билли не сходили со страниц печатных изданий и экранов телевизоров. Асти так и не поняла, почему компьютеры стали вдруг так сильно нужны людям, если раньше спокойно обходились без них. Она считала их усовершенствованной пишущей машинкой, да еще детской игрушкой, но очень гордилась успехами внука. Кроме того, их объединяла общая тайна, которую она так и не решилась открыть никому, кроме него. Как-то раз, когда ему было пять лет, и его отец с семьей летом приехал к Асти на week-end, Билли изрядно расшалился перед сном, и она сама укладывала его спать. Он попросил бабушку рассказать что-нибудь интересное, пообещав после этого немедленно уснуть. И она рассказала ему историю про принцессу, долго-долго ждавшую свой первый бал. Когда ей было семь лет, один музыкант написал и подарил ей вальс, который должен был исполняться только для нее на балу в честь шестнадцатилетия принцессы, а мама-королева тогда же пообещала разрешить ей одеть свои самые красивые драгоценности в этот день. Но еще до наступления этой даты королевство захватила темная сила, одной только принцессе удалось бежать, да и то она чуть не утонула вместе с пароходом. Билли, неоднократно слышавший историю чудесного спасения бабушки, тут же сделал вывод, что бабушка и есть та самая принцесса, но она сказала, что это страшный секрет, и Билли торжественно поклялся, положив руку на Библию, что никому об этом не расскажет. Так вот и возникла объединившая их тайна.
Ей самой иногда уже начинало казаться, что она придумала эту историю во время болезни или после того, как увидела ту газету, которая так помогла ей в начале ее жизни. Уже много лет спустя, она заказала в библиотеке конгресса копию этого номера «The New York Times» и, оставаясь одна, часто ее перечитывала, как бы пытаясь опять почувствовать то время и те ощущения, чтобы самой утвердиться в том, что та жизнь в России – это реальность, а не плод больного воображения.
А недавно, когда Асти почувствовала себя совсем плохо, она позвонила Билли и велела ему срочно приехать. Во время встречи она дала ему ключ от секретера и попросила принести лежащую там газету. Трясущимся пальцем показала на фотографию.
– Помнишь ту историю про вальс для принцессы? Видишь, это я.
– Так это все-таки правда?
– А ты разве сомневался? Мне казалось, ты сразу поверил.
– Ну, да…когда был маленьким. А после, если честно, я старался даже не думать об этом. Да и успел убедиться на своем опыте, что чудес не бывает. А как получилось, что здесь пишут о твоей гибели?
И тогда она дрожащим старческим голосом, останавливаясь, чтобы передохнуть и попить, рассказала ему все.
Глава 1
1994 год, поезд Иркутск-Москва, понедельник, 11 июля
– Киров через полчаса, два часа опоздания! – прошла по коридору спального вагона проводница.
До Москвы оставалось двенадцать часов езды. Поезд, наклоняясь на повороте, мчался вдоль высокого берега реки. В купе сидели двое. Невысокий поджарый мужчина лет шестидесяти, с выбритой загорелой головой, до предела отодвинул оконную занавеску правой рукой, на запястье которой был наколот штык [1], и внимательно вглядывался вдаль, где далеко за заливными лугами низкого берега реки угадывались искаженные маревом теплого воздуха серо-голубые призрачные контуры далекого города.
– Что, Вальтер, никак уже Москву высматриваешь? – с усмешкой спросил его спутник, крепкий широкоплечий парень в адидасовском спортивном костюме, тоже бритый наголо.
– Ты, Шнур, жизни еще не видел, перед прокурором острить будешь. Видишь, вон за рекой, вдали трубы дымят? Это городок такой, Кирово-Чепецк называется. Я там, в начале шестидесятых срок мотал, вроде как химкомбинат строили. Я-то, сам понимаешь, не работал, в отказе был. Но это не интересно, интереснее другое. В нашем бараке сам Эдик Стрельцов шконку давил. Ты хоть знаешь, кто это такой?
– Ну, Вальтер, ты уж меня совсем за лоха держишь. Футболист он был известный, за «Торпедо» играл. У «Торпедо» стадион имени Стрельцова называется.
– За «Торпедо»… Да он тогда не хуже Пеле играл! Если бы в пятьдесят восьмом вместо тюрьмы на чемпионат мира попал, еще неизвестно, кого бы лучшим футболистом признали, его или Пеле.
– Загадала бабушка после обеда посрать, да пообедать не пришлось. Чего ж он так? Ведь если по-нашему считать, он в авторитетах был, а форшманулся как фраер?
– Шерше ля фам, как говорят французы.
– Чего, чего?
– Баба его подвела. Вроде как по обоюдному согласию все было, а она на следующий день ментам накатила, ну Эдик и попух, да еще Огонька с ним как подельника из футбола выкинули.
А это кто такой?
– Огоньков – защитник был такой, тоже за сборную играл. Ну, его-то никто сейчас не помнит, а Стрелец, как откинулся, еще поиграл. Был даже лучшим футболистом Союза за сезон признан, но в сборную так и не взяли. А жаль, наши тогда на чемпионате мира четвертыми стали, а играл бы Стрельцов, может и в финал попали бы. Да что говорить, дела давно минувших дней.