У госпожи Поппи есть младший брат, мой ровесник, и мы с ним не знакомы. Может быть, он навестит племянника. Может быть, у него извращенный вкус и я ему понравлюсь. Может быть, и он мне понравится, причем не как еда.
Надо поесть.
Я спустилась в кухню, размышляя о куске бекона в кладовой, – больше мяса у нас не осталось. Однако оказалось, что на столе лежит половина бараньей туши, а рядом стоит мама. Наверное, она еще с раннего утра отправила Руперта на рынок.
– Так лучше? – Я похлопала себя по щекам. – Я побрилась.
Мама сумела скрыть отвращение, но я его почувствовала.
– Изысканно, – сказала она. Отошла на шаг и остановилась. На глаза у нее навернулись слезы, но я уловила не печаль.
– Эви…
– Что случилось?
Глупый вопрос. Ясно, что случилось.
– Лапочка… ну… извини. От тебя пахнет.
– Чем пахнет?
– Пахнет – и все, солнышко.
Странно. Я пахла хорошо: белкой, говядиной, потом, кровью.
Фу! Я-то думала, достаточно будет руки помыть. Увы, баранина подождет. Я накачала воды над железной раковиной в самую большую кастрюлю и водрузила на огонь – теперь это не составило мне труда.
Когда вода наконец согрелась и я сняла кастрюлю с огня, оказалось, что помыться, не глядя на себя, просто невозможно.
• Огры сплошь в клочковатой шерсти, кроме костлявых коленок.
Пока я мылась, мама разделала баранину и поджарила по моим указаниям: на нутряном жире, без омерзительных трав и овощей.
Наконец я отмылась дочиста, хотя огрская сторона считала, что от этого я стала скучной и неаппетитной, зато потом измазалась, пока ела баранину руками. Потом я опять все испортила, вымыв руки. Что ж, деваться некуда: иначе больные от меня разбегутся.
Обычно после завтрака у меня в аптеке уже набиралась очередь человек из пяти, но сегодня единственным пациентом оказался Чижик: он жаловался на зуд за ухом, и я мигом его вылечила, невзирая на соблазнительные мочки. Интересно, не притворялся ли он, просто чтобы утешить меня, раз ко мне больше никто не пришел лечиться.
Он поблагодарил меня и двинулся к двери. Обычно он оставался.
– Чижик!
– Что, Эви?
– Ты обиделся, что я отказала тебе?
– Нет, конечно! – Я почувствовала, как он ошарашен. – Имела право.
Тогда почему он сразу уходит?
– Мы ведь все равно друзья, правда?
– Эви, я всегда буду твоим другом.
– Спасибо, милый. Я тоже.
Он ушел – как оказалось, поговорить с мамой в ее кабинете.
Когда я открыла дверь на улицу, выяснилось, что, несмотря на дождик, там собралась толпа. При виде такого обилия пищи в животе у меня прямо-таки взревело.
Толпа была вооруженная: луки и стрелы, скалки, ножи, кочерги. Я смотрела на этих людей с верхней ступеньки крыльца. Они смотрели на меня снизу вверх. Дождевые капли словно замерли в воздухе.
«Наверное, – подумала я, – бритье и одежда сбили их с толку». Бараны двуногие!
– Это огр? – проговорил дрожащий женский голос.
Своему голосу я не доверяла, поэтому просто мотнула головой и стала спускаться с крыльца.
– Да, это огр! – Я узнала голос Руперта. – На нем моя одежда!
Все бросились на меня. Я запрыгнула обратно на крыльцо и метнулась в дом. Над самым плечом у меня просвистел топорик и вонзился, дрожа, в деревянную дверь, как раз когда я приоткрыла ее и протиснулась внутрь. И торопливо задвинула засов.
В прихожей стояли мама и Чижик. Мама кусала губу. Глаза у Чижика стали просто огромные. Дверь затряслась под ударами. Они хотят взломать ее!
Надо бежать.
Похоже, мама подумала то же самое:
– Они поставили людей у задней двери.
Я кивнула. Как же быть?
– Мама, Чижик, идите к задней двери. Если услышите, что они входят с этой стороны, бегите с той.
Я надеялась, что снаружи на них никто не набросится, а вот толпа, ворвавшаяся в дом, может и обезуметь.
– Ну, иди!
Мама потрепала меня по щеке, будто меня все еще можно было любить, и поспешила прочь. Чижик заторопился за ней, бросив на меня прощальный взгляд через плечо. Я чуть-чуть выждала и распахнула дверь – и перед лицом у меня замелькали кулаки и оружие.
Но меня никто ничем не ударил. Толпа отступила на несколько шагов. Я оскалила клыки и взревела – правда придала убедительности моему голосу:
– Е-е-есть хочу!
Толпа отпрянула еще дальше. От шума дождя молчание стало гробовым.
Я заговорила потише – теперь уже это была неправда (по крайней мере, я надеялась), но они-то этого не знали: