— Что ж не предупредили! — рявкнул я. — Хоть телеграмму бы дали.
— Хитровский должен был предупредить.
— Ах, вот что! — больше слов у меня не было.
Я вызвал шоферов, объяснил ситуацию. Они сразу закрутились, хитровато улыбаясь, как коты.
— Перевезти, конечно, можно. Хотя ночь на дворе, бензина нет, масло кончается, МАЗ барахлит… В общем–то, перевезти можно. Все зависит от одного фактора…
— Никаких факторов, — разозлился я вконец, вы и так до хрена получаете, больше всех. Они пошли, ворча, заводить тягачи. Я знал, что теперь будут, сволочи, тянуть резину, ломаться. Я вы шел в ночь и крикнул:
— По двести колов утром выпишу.
Ворчание сменилось радостным гульканьем. Мгновенно заурчали моторы.
Я пошел поднимать кладовщицу. Надо было срочно подготовить еду для животных, хорошо, что у нас оставалось немного мяса и овощей. Будь моя воля, плюнул бы на все и уехал, но в чем виноваты животные? Да и люди не виноваты.
Площадка — небольшой пустырь, которую город отвел мне под гастроли, была зажата между воинской частью, училищем и проезжей дорогой. С громадным трудом (спасибо вымогателям–шоферам) удалось запихнуть второй зверинец. Все сотрудники его оказались слабого пола. Кроме зоотехника Александра Киселева администратор, но пока не приехал.
На другой день явился — не запылился Хитровский. Я ничего не стал ему говорить. А вечером пришла телеграмма от Боканова:
«Хитровскому приступить к своим обязанностям, исполняющим обязанности директора назначаю Киселева». Мне было смешно. Злорадствовать над огорошенным Владиславом не хотелось. Он стал мне уныло безразличен. И из–за того, что власть для него оказалась пагубной, и из–за того, что не послушал советов, в результате сел в лужу. Но главным образом из–за того, что я остро почувствовал, насколько в разных плоскостях живем мы с ним, в тех измерениях, где соприкосновение невозможно.
Я позвонил Бофимову, сообщил ему новости. Он неприлично откровенно порадовался конфузу Хитровского, попросил меня получить за него и жену единовременное пособие — те самые полторы тысячи. Я пообещал. Мне очень хотелось и с него удержать пятьсот рублей, но я подумал, что это ни к чему, так как я могу взять все.
Жизнь в зверинце пошла веселая. Каждый день что–то случалось.
Киселев сдружился с шоферами, они приступили к продолжительному обмыванию его повышения в должности. В промежутках между гульбой доблестный зоотехник с помощью нанятого временно бухгалтера оригинального старичка — копался в бумагах. Первое, что он раскопал, это то, что Хитровский оба своих вагона, которые теперь стояли на фасаде, отремонтировал за счет зверинца. Он принял соломоновское решение установить старый фасад, а деньги с «представителей сладкой ваты» взыскать.
Потом, вечером, ко мне подошел старичок:
— Как вы думаете, партия восстановится?
— Конечно! — сказал я уверенно. — Я свой партбилет не выбрасываю, скоро наша власть вернется.
Бухгалтер засиял.
— Я тоже, — сообщил он доверчиво, — вот мы им всем тогда покажем!
Потом он взял меня за локоть и зашептал, противно, касаясь уха мокрыми губами:
— Киселев нашел там те десять тысяч, которые вы, заплатили за лекарства. Он сомневается.
— В чем сомневается?
— Что эти деньги ушли на лекарство. Он хочет их с вас удержать.
— Хотеть никому не возбраняется, — сказал я.
Наутро Киселев спросил меня про фотографов, которые работали при входе в зверинец:
— Это ваши фотографы?
— Да нет, они сами по себе. Но зверинцу за право работать рядом платят каждый месяц по две тысячи. Я с этих денег шоферам доплачиваю.
— Скоро приедет наш штатный фотограф. Надо, чтоб они убирались.
— Надо — значит надо, — сказал я меланхолично, — уберутся.
После этого я пошел к фотографам и срочно продал им обезьянку.
Эта обезьянка — из породы ямайских макак — не проходила по списку животных зверинца. Она была по дарена туберкулезной лабораторией (тоже дикость, пустить в вольер животное, над которым проводились опыты, потенциальный источник инфекции), жена Бофимова почему–то считала ее своей собственностью. Я ее нахально передал фотографам, потом ко мне прибежал Хитровский, изображая порядочность (в его личной интерпретации), и потребовал отчета.
— Бофимов по телефону просил продать, — сказал я ему лаконично. — В любой момент могут понять, что она зооцирковская, а не их.
За обезьяну дали шесть тысяч. Я позвонил в Москву и порадовал Петра Викторовича. Теперь, если бы Хитровский вздумал перезвонить, меня в самовольстве заподозрить было нельзя.