– Хорошо! – выразился Пушок, смахивая сентиментальную слезинку, и поднял пиалу. – Выпьем, мужики, за наших подруг, без коих нам так плохо, хотя и с ними – тоже не сахар.
Потом они выпили за победу, за дальнейшее наступление, которое неминуемо отбросит Орду в гиблые пустыни, породившие сюэней. Кто-то размечтался: повидаем, мол, далекие страны, – другие же сумрачно намекали: дескать, не все повидают, ибо кое-кому предстоит увидеть иной мир. А Борис Туровский привычно ударился в меланхолию:
– Эх, братцы, да что мы видали? Что ведаем о поднебесной необъятности? Ну есть какие-то более-менее знакомые страны за Бикестаном и Алпамышем. Ну Хималай, ну, Ханьская империя… А дальше-то что?
– Море, – сказал Пушок. – Наши купцы хаживали. Огромное, сказывают, море – волны там выше корабельных мачт. Как накатит – на сотню верст в глубь побережья дома и посевы смывает.
– Сказки бабушкины, – отмахнулся Борис– Не может быть таких страстей.
– Нет, кажись, правда, – вступил в беседу Веромир. – Я тоже о таком слыхивал. А еще говорят, будто за тем морем лежит на островах страна морского дракона – империя Яматераску. Лица там у людей желтые и плоские, а глаза – узкие, как у каракызов.
– Все одно брехня, – упрямился туровский властитель. – Ты еще скажи, будто там люди с песьими головами живут да с обезьянними хвостами. В жисть не поверю!
– А между тем страна такая в самом деле есть, – произнес вдруг Златогор. – Побывал я на тех островах прошлым летом под видом франкского гостя. Надо было разведать, как у них чего…
Не поверить живому очевидцу князья не могли. Дружный хор голосов потребовал поведать о таинственном государстве, и воевода приказа Тайных Дел рассказал много диковинного. Царя в Яматераску, оказывается, называют сегун, а его служивые люди – самураи – горды до безумия, и если честь их задета, то вспарывают себе брюхо – этот обряд у них именуется харакири. От вражеских нашествий островную державу защищает волшебный ветер, называемый камикадзе. Тангри-Хан дважды посылал огромный флот на завоевание архипелага, но оба раза ураган топил и сжигал все ордынские корабли. В ихних городах живут гейши – девки для развлечений, но они считаются порядочными и не каждого к себе подпускают. Водку там делают диковинную – из риса, а называют срамным словом, каковое за столом произнести непристойно, дабы добрым людям аппетит не испортить. Мяса у них мало, поэтому заправляют жратвуху рыбой, в том числе и сырой. Кстати, едят они вовсе не вилками-ложками, как нормальные люди, но – парой тонких палочек.
Повествование Златогора слушали, затаив дыхание, безоговорочно принимая любые невероятные подробности. Однако услыхав про палочки, мигом потеряли к рассказчику всякое доверие и принялись укорять его за слишком буйное воображение. Но воевода, не обращая внимания на перемену настроений аудитории, продолжал говорить о тамошнем кодексе чести «Путь воина», о забавных видах рукопашного боя «Пустая рука», «Мягкий путь» и «Искусство ловкости», которые, однако, в подметки не годятся рысскому способу «Собор». Под конец же сказал задушевно:
– А еще у них очень интересная поэзия. Называется танк, что значит «короткая песня». Это такие стихи из пяти строчек. Без рифмы, что нам непривычно, но зато с глубокими мыслями. Одна беда – чтобы правильно понять, о чем говорится в стихе, нужно хорошо знать обычаи Яматераску, ихний образ жизни, историю, ну и так далее.
– Интересно, что тут говорить, – задумчиво сказал Борис, который сам не чужд был изящного искусства. – Послушать бы в хорошем переводе.
– Переводил я, – погрустнел Златогор. – Только не мне судить, удачно ли вышло.
– Не скромничай, знаем мы твои способности, – сделав свирепое лицо, сказал Сумук. – Читай.
Златогор признался, что помнит далеко не все свои переводы, но все-таки прочитает две танки поэта-самурая Будокана Коно. Воин сей жил не в Киото, столице Яматераску, а где-то в захолустье, а потому в его стихах из цикла «Времена года» проскальзывают лишь запоздалые отголоски бурных событий, потрясавших центр империи.
– Что, все стихи только про политику? – обрадовался Пушок.
– Нет-нет, лирика тоже есть. Потом почитаю, а пока вот послушайте, называется «Середина осени». – И Златогор продекламировал:
Стихи понравились, хотя не все поняли, чем август мог быть лучше октября. Вышел даже небольшой спор. Одни восторгались: как, мол, тонко подметил автор, что осень прохладнее конца лета. Другие подозревали, что в августе был день рождения какого-то важного в тех краях святого духа. Чтобы прекратить пустопорожние разговоры, потребовали читать любовную лирику. Воевода с готовностью продекламировал танку «Апрель»:
– Глубоко! Здорово! Молодчина! – восторженно завопили князья, приняв услышанное близко к сердцу.
– Действительно, чего страдать по стерве, особливо ежели она кривоногая, – подытожил Микола Старицкий. – Хотя иной раз – прямо жить не хочется, когда хорошая девка такой фортель выкинет.
С ним согласились, выпили за женщин и немного поговорили о них же. На Сумукдиара накатила вдруг острая тоска, и он решительно встал.
– Поброжу, – сказал гирканец. – Заодно посты проверю.
– Шел бы лучше спать, – посоветовал Леня Кудряш. – Ты ж зеленый, аки дракон ползучий.
– Я, когда перепью, не могу заснуть, – объяснил Су-мук. – Надо малость освежиться.
Хлебнув прохладного огуречного рассола, гирканец вышел из шатра. Несмотря на бриз, было жарко, и он неторопливо шел, перекинув через плечо свернутый кафтан. Ночь стояла чудная: ярко светили звезды, благоухали травы, самозабвенно стрекотала мелкая степная живность, где-то вдалеке ржали кони, трубили мамонты и рычали драконы. Лагерь спал, лишь кое-где бряцало оружие, да изредка перекрикивались часовые. Люди как бы слились в единое целое с природой, растворившись в прелести мироздания. Как обычно, сами собой улетучились всякие мысли о грядущих сражениях, о смерти, о жестокости. Нет, не могло, не смело торжествовать Зло в этаком восхитительно совершенном мире!
Он медленно прошел вдоль цепочки сторожевых застав. Часовые исправно окликали его, требовали назвать условное слово, придирчиво светили в лицо факелами, желая убедиться – свой ли это. Но смутное беспокойство все-таки не отступало, а, напротив, усиливалось, чем ближе подходил он к сектору, охраняемому сарматскими воинами. Словно бы сверхъестественное чутье подгоняло гирканца в этом направлении.
Вроде бы не происходило ничего тревожного. Горели костры, да и караульные отнюдь не все дремали. Где-то в глубине лагеря тянули заунывную песню под удары бубнов, слабый ветерок шевелил знамя, на котором была вышита желтая гиена. Тем не менее Сумук не сомневался: вот-вот случится что-то ужасное. Сжимая эфес сабли, он прибавил шагу, огибая шатры сарматов.
Он взбежал на курган, чтобы оглядеть степь. Здесь стоял сарматский пост – трое дремали, четвертый лениво покуривал анашу. А в сотне шагов от них торопливо удалялась фигурка, закутанная в плащ.