"...то грех пред небом,
грех пред умершим,
грех перед природой..."
Ну какая газовая плита такое вынесет?
Ей нравилась эта фраза, и она не раз использовала ее по отношению ко мне; когда какой-нибудь досужий доброжелатель спрашивал, как я поживаю, миссис W опускала взгляд и вздыхала: "Она есть грех пред небом, грех пред умершим, грех перед природой".
На меня это действовало еще хуже, чем на газовую плиту. Меня особенно беспокоила та часть, где говорилось об "умершем" – я задавалась вопросом, какого же почившего невезучего родственника я так обидела.
Позже я выяснила, что это были строки из "Гамлета".
Когда возникала ситуация, требующая нелестного сравнения, и моя мать, и все вокруг использовали расхожую фразу: "Похож, как дикое яблоко на садовое".
Это фраза Шута из "Короля Лира", хоть и произносилась она на северный манер. Я думаю, отчасти так выходило потому, что традиции рабочего класса – это устные традиции, а не книжные. Но богатство языка закладывается, когда мы в школе впитываем классические произведения – все учили их наизусть – и творческим его использованием для того, чтобы рассказать хорошую историю. Мысленно я возвращаюсь назад и понимаю, что наш словарный запас не был маленьким. А еще мы любили образы.
До наступления восьмидесятых визуальная культура, телевизионная культура, массовая культура не оказывали особого влияния на северную часть страны, и там сохранялись особенный диалект и оригинальная местная культура. Я уехала в 1979-м, и времена эти не сильно отличались от 1959-го. Но в 1990-м, когда мы вернулись с командой BBC, чтобы снимать фильм по "Апельсинам", все полностью изменилось.
Для тех, кого я знала, книги были редкостью, а истории были повсюду, и умение их рассказывать ценилось крайне высоко. Даже обычный обмен репликами в автобусе неминуемо обрастал сюжетом.
- Денег у них нету, так что поехали они справлять медовый месяц аж в Моркам.
- Вот позорище! Чего в этом Моркаме делать? Нечего. Разве что искупнуться разок.
- Мне их прям жалко.
- А то! Но им еще свезло – у них медового месяца всего неделя, а я вот знаю одну женщину, так она всю свою замужнюю жизнь в Моркаме прожила!
Не спрашивай, по ком звонит колокол.
Моя мать тоже рассказывала истории – о том, как они жили во время войны, и о том, как она играла на аккордеоне в бомбоубежище, и от этого все крысы разбежались и больше не возвращались. Очевидно, крысам нравилось звучание скрипок и пианино, но они терпеть не могли аккордеон...
И о том, как она шила парашюты... все девушки воровали шелк, чтобы сшить из него одежду.
И о том, как славно она однажды заживет, когда у нее будет отдельный особняк – и никаких соседей. Все, чего она хотела от этой жизни – это чтобы все оставили ее в покое. А когда я это сделала, она меня так и не простила.
Она любила истории о чудесах, может быть, потому что ее жизнь была так же далека от чуда, как Юпитер от Земли. Она верила в чудеса, несмотря на то, что ни одного ей так и не досталось – ну, может быть, одно как раз и досталось, но им оказалась я, а она не знала, что чудеса часто приходят тайно.
Я была чудом в том смысле, что могла бы вытащить ее из этой жизни и перенести в другую, которая куда больше пришлась бы ей по душе. Этого так и не произошло, но не значит, что не могло произойти. Я получила жестокий урок – нужно видеть, нужно понимать, чем ты сейчас обладаешь – в буквальном смысле слова, держишь в руках. Мы всегда думаем, что вещь, нужная для того, чтобы все изменить, чудо, находится где-то там, далеко, но очень часто оно как раз рядом с нами. А иногда чудо находится в нас. В нас самих.
Она любила библейские истории о чудесах, наподобие чуда с пятью хлебами и двумя рыбами – возможно, потому, что у нас никогда не было достаточно еды, и это было чудо ощутимое, связывавшее Иисуса с физическим миром.
А мне особенно нравилась история про Великана Аллилуйю – в нем было восемь футов роста, и благодаря молитвам верующих он сократился до шести.
И еще были истории о появлении из ниоткуда мешков с углем или лишнего фунта в вашем кошельке в тот самый момент, когда они вам до зарезу были нужны.
А вот истории о воскрешении из мертвых она не жаловала. И всегда говорила, что если она умрет, то чтоб мы не смели молиться и просить вернуть ее назад.
Свои похоронные деньги она зашила в занавеску – по крайней мере, они там были, пока я их не стащила. Когда я распорола подворот, там нашлась написанная ее рукой записка – она так гордилась своим почерком – и в ней было сказано: "Не плачьте, Джек и Джанетт. Вы знаете, где я теперь".