Это было больно. Это было радостно. Это было то жгучее и нежданное счастье, о котором писал Элиот. Впервые я его ощутила, когда поднималась на холм, возвышавшийся над нашим домом, по длинным извилистым улочкам, соединяющим город внизу и холм наверху. Мощеные булыжником улицы. Улицы, которые вели прямо к задворкам заводов.
Я огляделась вокруг – и окружающая действительность перестала быть отражением мира. Это было то место, где я пребывала, но не место, где я могла бы оказаться. Книги погибли, но они были всего лишь объектами, а то, что содержалось в них, невозможно было с легкостью уничтожить. То, что содержалось в них, содержалось и во мне, и вместе мы были способны выбраться отсюда.
Стоя над грудой тлеющей бумаги и букв – а от нее и на следующее утро исходило тепло – я поняла, что мне есть чем заняться.
"Ну и мать их так, – подумала я. – Я могу написать свои собственные".
Глава 5
Дома
Дом наш, тесный и узкий, стоял в длинной череде таких же, как и он сам. Улица была вымощена брусчаткой – твердыми плитами из йоркского песчаника. Мы жили под двухсотым номером, почти на самой вершине холма.
Внутри дом начинался с тесной темной прихожей – одежные вешалки в ряд и газовый счетчик, работавший, когда в него опускали монетки. Справа от прихожей располагалась лучшая в доме комната – гостиная, замечательная тем, что в ней стояли торшер, радиола, диван и два кресла из искусственной кожи, а еще – сервант.
За дверью располагалась лестница, ведущая наверх, а дальше можно было пройти в общую комнату, в кухню, во двор, к угольному подвалу и нашему туалету во дворе, который все называли "Бетти".
На верхнем этаже находились две спальни – одна по левую руку, другая по правую. Когда мне стукнуло четырнадцать, темную комнатку слева, в которой вечно капало с потолка, разделили на две – маленькую спаленку для меня и ванную комнату для нас всех. А до тех пор для естественных нужд наверху стояло помойное ведро. До тех пор мы все спали в одной комнате. Там стояла двуспальная кровать, на которой отдыхал отец, и в той же кровати спала мать, когда отца не было. А на узенькой кровати у стены спала я. Я всегда любила поспать.
Между кроватями стоял столик – с моей стороны на нем была лампа в виде глобуса, а с маминой – электрические часы-будильник с танцующей балериной и ночником.
Миссис Уинтерсон любила многофункциональные электротовары самого идиотского дизайна. Она одной из первых в городе приобрела корсет с электроподогревом. К несчастью, когда он перегревался, то начинал пищать, чтобы предупредить хозяйку. А поскольку корсет естественным образом располагался под комбинацией, платьем, фартуком и пальто, мама мало что могла предпринять для того, чтобы остудить его – разве что снять пальто и выйти постоять во дворе. А когда шел дождь, ей приходилось стоять в туалете.
У нас был хороший туалет – беленый, уютный и с фонариком, висевшим на двери изнутри. Я тайком приносила туда книги и украдкой читала их там, оправдывая проведенное за этим время тем, что у меня запор. Это было рискованно, потому как миссис W была большой поклонницей ректальных суппозиториев и клизм. Но на что только не пойдешь ради искусства...
Угольный погреб был паршивым местом – сырым, грязным и холодным. Я терпеть не могла, когда меня там запирали, это было еще хуже, чем когда меня выгоняли из дома на лестницу. Я кричала и стучалась в дверь, но это никак не помогало. Однажды я умудрилась выбить дверь, и тогда меня поколотили. Мама никогда меня не била. Она ждала, пока домой возвращался отец и сообщала ему, сколько раз и чем он должен меня наказать – пластмассовой палкой, ремнем или просто ладонью.
Иногда до вынесения приговора проходил целый день, так что проступок и наказание казались мне не связанными друг с другом, а сами наказания – несправедливыми и бессмысленными. Из-за них я перестала уважать родителей. А спустя какое-то время перестала бояться наказаний. Моего поведения они не улучшили, зато родителей я возненавидела – не навсегда, но это была ненависть беспомощной жертвы – жгучая, тупая ненависть, которая со временем стала основой наших отношений. Ненависть, замешанная на угле, тихо рдеющая, словно угольки, и вспыхивающая всякий раз, когда приключался очередной проступок и очередное наказание.
Рабочий люд на севере Англии обитал в привычно жестоком мире. Мужчины били женщин – или как называл это Д. Г. Лоуренс, "выписывали им зуботычину" – чтобы те знали свое место. Намного реже, но такое тоже бывало, женщины били мужчин, и если это вписывалось в общий моральный принцип "он это заслужил" – за пьянство, за бабничество, за просаживание в карты денег на хозяйство – тогда мужчины терпели побои.