[Кримплен — легко стирающаяся и немнущаяся ткань из синтетического волокна. Используется при шитье верхней одежды. Также кримпленом называют полиэфирные синтетические нити и полотна, созданные на их основе. Название произошло от названия долины Кримпл, в которой располагалась лаборатория компании ICI, в которой он был разработан.]
Она почти полностью заполняла собой телефонную будку. Она выбивалась из рамок, она была слишком большой для собственной жизни. Это как в сказке, где размер – вещь приблизительная и изменчивая. Она возвышалась. Она выпирала. И только позже, много позже – слишком поздно – я все-таки уразумела, насколько маленькой она была для самой себя. Ребенок, которого никто так и не взял на руки. Не знавшее заботы дитя все еще пребывало внутри нее.
Но в тот день она неслась впереди собственного гнева. Она сказала: "Это первый раз, когда мне пришлось заказывать книгу на вымышленное имя!"
Я попыталась объяснить, чего хотела достичь. Я амбициозная писательница – иначе вообще не вижу смысла писать; нет смысла вообще что-либо делать, если не хочешь достичь в этом успеха. 1985 год не располагал к написанию книги воспоминаний, да и в любом случае, я не воспоминания писала. Я пыталась избавиться от внушенной идеи, что женщины всегда пишут о "пережитом" – они, дескать, ограничены собственным опытом – в то время как мужчины пишут широко и твердо – на большом холсте, экспериментируя с формой. Генри Джеймс неверно истолковал фразу Джейн Остин о том, что она писала на маленьких кусочках слоновой кости, то есть о крохотных подмеченных мелочах. Почти то же самое говорили об Эмили Дикинсон и Вирджинии Вульф. Меня это злило. Да почему же нельзя объединить опыт с экспериментом? Разве невозможно одновременно наблюдать и воображать? Почему женщина непременно должна быть кем-то или чем-то загнана в рамки? Почему женщина не должна испытывать амбиций по отношению к литературе? По отношению к самой себе?
Миссис Уинтерсон категорически отказывалась это понимать. Она прекрасно знала, что писатели – это повернутые на сексе представители богемы, которым плевать на правила, а еще они не ходят на работу. В нашем доме книги были под запретом – я позже объясню, почему – и вот меня угораздило написать книгу, мало того – ее опубликовали и даже дали за нее премию... и теперь я стою в телефонной будке, читаю матери лекцию о литературе и спорю с ней о феминизме...
Короткие гудки – новые монетки в монетоприемнике – и я задумываюсь, а ее голос тем временем накатывает и отступает, как морская волна.
"Ты мной не гордишься? Почему?"
Короткие гудки – новые монетки в монетоприемнике – и меня снова выгнали наружу, и я снова на ступеньках крыльца. Жутко холодно, я подложила под попу газетку и сижу, съежившись в своем коротком пальтишке из шерстяной байки.
Мимо проходит знакомая женщина. Она дает мне пакетик жареной картошки. Она знает, что собой представляет моя мать.
Внутри, в доме горит свет. Папа на ночной смене, так что она может лечь спать, но она ни за что этого не сделает. Она будет всю ночь читать библию, а когда отец вернется, он впустит меня в дом и ничего не скажет, и она ничего не скажет, и мы будем вести себя так, будто это нормально – выгонять своего ребенка из дома на всю ночь, и никогда не спать с собственным мужем – тоже нормально. А еще вполне нормально иметь два набора вставных челюстей и держать револьвер в ящике с тряпками и щетками...
Мы все еще стоим в телефонных будках. Она говорит, что мой успех – от лукавого, от хозяина "не той колыбели". Она швыряет мне в лицо тот факт, что я использовала в повести собственное имя – если это все выдуманная история, то почему главную героиню зовут Джанетт?
Почему?
Я не помню времени, когда бы я не выдумывала своих историй назло ей. Это с самого начала стало моим способом выжить. Приемные дети любят присочинить о себе – нам просто приходится это делать; потому что в самом начале нашей жизни зияет провал, отсутствие, знак вопроса. Важнейшая часть нашей истории не просто отсутствует – она стерта насильно, как будто в утробе матери взорвалась бомба.
Ребенка вталкивают в полностью неизведанный мир, и познать его можно единственным способом – через некоего рода историю. Да, мы все так живем, наша жизнь и есть рассказ, но усыновление впихивает тебя в историю уже после того, как она началась. Это как читать книгу, в которой не хватает первых страниц, как угодить на представление, когда занавес уже поднят. Чего-то недостает – это чувство никогда, никогда не оставляет тебя – да оно и не может, не должно оставлять, потому что что-то все-таки отсутствует.