Вопрос «зачем?» не поможет уяснить побудительные мотивы поведения правозащитников. Сознавая свою правоту, они не верили, что правда может восторжествовать, по крайней мере, на протяжении их жизни. Уместно напомнить популярный в диссидентских кругах тост: «За успех нашего безнадежного дела!»
Но быть может, сам вопрос поставлен неверно, — не «зачем?», а «почему?». Ведь никто не спрашивает: «Зачем ты плачешь?» или: «зачем смеешься?» Слово «зачем» предполагает конкретную цель, вопрос «почему?» внутреннюю мотивировку. Почему, и не надеясь на победу, правозащитники вступали в борьбу с заведомо сильнейшим противником? Почему, хорошо зная, что никакие протестные письма не спасут арестованных и осужденных, а лишь поставят под удар их самих, диссиденты все равно выступали в защиту гонимых за слово и убеждения? Почему они выходили (случалось — даже в одиночку) на почти безвестные, «самосажательные» демонстрации?
Смешно всерьез рассматривать абсурдную (но предлагавшуюся порой советской пропагандой) версию о том, что диссидентские акции оплачивались ЦРУ, а правозащитники были просто куплены, наняты западными спецслужбами. Кто, за какие деньги согласится испытать на себе реалии советских тюрем и лагерей?! Где тебя могут запросто «раскрутить» на второй срок и откуда не всем суждено выйти?! Не стану отвергать с порога другое недоброжелательное и — убежден! — неверное для большинства диссидентов объяснение, о том, что их подвигало на борьбу с режимом тщеславие и жажда известности. Было бы удивительно, если бы среди тысяч участников «движения» не нашлось нескольких честолюбцев; встречалась среди них и экзальтированная молодежь, которую влекла «романтика» полуподпольщины: непременные «хвосты» от КГБ, встречи с ин-коррами, звучание по «голосам» обращений и писем с их собственными подписями. Именно честолюбцы чаще ломались и капитулировали на следствии, признавали правоту силы, отрекались и каялись на суде. Увы, арест, следствие и суд — серьезнейший экзамен, и я не стану кидать камень даже в этих не выдержавших сурового испытания людей. Тем более, что таких было немного и не они определяли лицо движения.
Но что же тогда вело правозащитников? Что заставляло их предпочитать житейскому благополучию сначала многолетнее ожидание беды, а затем череду лагерей и ссылок, изгойства за 101-м километром и поднадзорности? Что поддерживало их на этом трудном пути? Выше я уже говорил о нравственной мотивировке поведения диссидентов. Но может быть это лишь мое впечатление? Или аберрация памяти? Как все это подтвердить или опровергнуть? Попробуем раскрыть документы тех лет. Выслушаем свидетельства самих участников правозащитного движения.
Демонстранты против советской оккупации Чехословакии, — неужели же они наивно надеялись, что их крохотное выступление на Красной площади остановит танковую армаду!? Конечно, нет. Вот что они говорили на суде.
Лариса Богораз: «У меня было… соображение против того, чтобы пойти …соображение о практической бесполезности демонстрации, о том, что она не изменит ход событий. Но…для меня это не вопрос пользы, а вопрос моей личной ответственности»… «Для меня промолчать — значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать — значило для меня солгать».
Павел Литвинов, отвечая на вопрос прокурора, пошел ли бы он на демонстрацию один, ответил: «Безусловно».
В своем последнем слове Вадим Делоне сказал: «Я понимал, что за пять минут свободы на Красной площади я могу расплатиться годами лишения свободы».
Татьяна Великанова, жена Константина Бабицкого, на вопрос прокурора, отговаривала ли она мужа от участия в демонстрации, ответила: «Я не считала себя вправе его отговаривать, если это его убеждение и он действовал по велению совести».
(Хорошо помню, как я говорил в те дни одному своему другу: — «Демонстранты, сидящие в тюрьме, — сейчас самые свободные из наших сограждан»).
Тоша (Анатолий) Якобсон и Илья Габай лишь по стечению обстоятельств не вышли вместе со своими товарищами на Красную площадь: Тоша ничего не знал о предполагавшейся демонстрации, а Ильи вообще не было в Москве. Вот что писал Якобсон в листовке о выступлении своих отважных друзей: «…если бы даже демонстранты не успели развернуть свои лозунги и никто бы не узнал об их выступлении, — то и в этом случае демонстрация имела бы смысл и оправдание… Демонстрация 25 августа — явление не политической борьбы… а явление борьбы нравственной». И далее: «достоинство человека не позволяет ему мириться со злом, если даже он бессилен это зло предотвратить».
Мучительно переживая подобную нравственную дилемму, Габай писал в своей лагерной поэме: «Мне стыдно, что я жив, когда творят правеж».
Позволю напомнить, что и я, решившись войти в Рабочую комиссию по психиатрии (РК) и сознавая неизбежность расплаты за этот шаг, мотивировал свое решение тем, что «…не угрозы и страх, а совесть и долг должны определять поступки людей».
Быть может, выслушав эти объяснения, читатель поймет, почему сами диссиденты определяли порой свою деятельность как движение нравственного сопротивления. Было еще одно отличие правозащитного крыла диссидентства, делающее его в некотором роде интегрирующим и универсальным. Его приверженцы защищали не только «своих», но и всех преследуемых за слово и убеждения. Разумеется, подобные выступления не были свойственны исключительно правозащитникам. Случалось, что и «националы» из союзных республик, и «отказники», и «религиозники» тоже выступали в защиту преследуемых властями участников других диссидентских «конфессий». Но это было скорее исключением из правил. Для правозащитников же подобные выступления были в порядке вещей. Порой неосознанно, они следовали заповеди делать добро не только тем, кто и им делал добро, но часто выступали в защиту «чужих», случалось даже их ненавидящих и проклинающих.
Так, в седьмом номере самиздатской «Хроники», ставшей голосом правозащитников, сообщалось об аресте и последующем помещении в спецпсихбольницы А.Фетисова и трех членов его группы, — лиц, придерживавшихся тоталитарных, сталинистских и антисемитских убеждений. Относясь отрицательно к идеям Фетисова (считавшего, к примеру, что Синявского и Даниэля следовало расстрелять), «Хроника» призывала не забывать, что «фетисовцы» фактически осуждены за взгляды и называла безнравственными насмешки над людьми, находящимися в заключении, тем более удовлетворение тем, что власти отправили твоего идейного противника «в желтый дом».
Уже в первом номере «Хроники» помещено сообщение о закончившемся в Ленинграде процессе по делу ВСХСОНа. А ведь «Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа» (в котором было около тридцати членов) был организацией чуждой правозащитным идеям. В теории ВСХСОН не исключал в будущем даже насильственных действий с применением оружия. В своем девятнадцатом номере «Хроника» опять писала о судьбе ВСХСОН-овцев.