Для нас, впрочем, важно здесь лишь то, что как в золотом, так и в серебряном веке русского национализма Россия не только «отрезалась от Европы», по старинному выражению Герцена, но и противопоставляла себя ей. Дело доходило до анекдотов. Например, в Московии официально были объявлены «богомерзостными» геометрия и астрономия, вследствие чего земля считалась четырехугольной. В николаевские времена под запрет попала философия. Ибо, как авторитетно объяснил министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов, «польза философии не доказана, а вред от неё возможен». (4) И потому «впредь все науки должны быть основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах, связанных с богословием». (5) В сталинские времена – в бронзовом, если хотите, веке русского национализма – роль «богомерзостной» геометрии играла генетика.
Анекдоты анекдотами, однако, но запреты эти были отнюдь не безобидны. Ибо «выпадая» из Европы, выпадала тем самым Россия и из мировой науки, просвещения и вообще цивилизации. На практике четырехугольная земля -- во времена Ньютона, после Коперника, Кеплера и Галилея – означала не только «духовное оцепенение», как описывал умственную жизнь Московии главный идеолог классического славянофильства Иван Киреевский (6), но и тотальное отставание от культурного мира. И жесточайшую деградацию страны.
И так было при каждом «выпадении» России из Европы, при каждой её попытке пойти своим, отдельным от Christendom путем. Все они без исключения заканчивались одним и тем же – историческим тупиком и «духовным оцепенением».
ДОЛГАЯ РЕТРОСПЕКТИВА
Возвращаясь теперь – после всего, что вспомнили мы о российских «выпадениях» из Европы – к метафоре Лотмана, мы тотчас увидим, чего ей на самом деле недостает. Неясно в ней главное: между какими именно путями приходилось – и приходится – выбирать истории-страннице на каждом из её перекрестков. Не между ли путем в Европу и тем, что вел к очередной культурной деградации страны? А без ответа на этот вопрос метафора теряет смысл.
Хуже, однако, что теряют в этом случае смысл не одна лишь метафора Лотмана, но и все бурные баталии, потрясавшие российскую историографию в ХХ столетии – как в самой России, так и на Западе. Не отвечают они на этот роковой вопрос главным образом, как я понимаю, по трем причинам.
Во-первых, ответить на него можно лишь с точки зрения долгой ретроспективы, longue duree, как называют её французы. Ведь «выпадения» России из Европы начались почти восемнадцать поколений назад, в 1565 году – вместе с тотальным террором, впервые пришедшим тогда на русскую землю, с крестьянским рабством и самодержавием. А при узкой специализации нынешних историков найти компетентных специалистов, которые отважились бы судить о каждом выборе истории-странницы, как в XVI веке, так и в XIX и в XX, представляет известные трудности.
Во-вторых, чтобы ответить на наш вопрос, нужно очень подробно разобраться в истории каждого из «выпадений» России из Европы, объяснить их происхождение, их смысл и последствия. Между тем, сколько я знаю, первая попытка это сделать выпала на долю моей трилогии «Россия и Европа. 1462-1921», которую пока лишь обещает выпустить в свет в 2005-2006 гг. Объединенное гуманитарное издательство.
В-третьих, наконец, -- и это, наверное, самое важное – многие историки просто не видели нужды разбираться с лотмановскими «перекрестками». Не верили, что Россия и впрямь время от времени «выпадала» из Европы. Одни (я называю их «деспотистами») не делали этого потому, что русская история представлялась им сплошным «выпадением» из Европы. Для Карла Виттфогеля, например, Россия была лишь продолжением чингизханской евразийской империи, для Альфреда Тойнби -- ответвлением византийской культуры, для Ричарда Пайпса чем-то вроде эллинистического Египта, во всех случаях, однако, разновидностью восточного деспотизма. И постольку, считают «деспотисты», никаких «перекрестков» в русской истории просто не могло быть.
Другие (П. Я.Чаадаев назвал их свое время «новыми учителями») не делали этого, поскольку были уверены, как Ширинский-Шихматов, что Россия и Европа разные цивилизации – патерналистская и либеральная – и руководятся поэтому противоположными правилами общежития, одна богословием, другая -- «умствованиями». Само собою Европа представляется в схеме «новых учителей» воплощением зла, ереси и крамолы, которая спит и видит, как бы причинить какую-нибудь пакость России -- универсальному источнику благочестия и добродетели. И до такой степени умилялись они своему благочестию, что, как горько иронизировал тот же Чаадаев, «довольно быть русским: одно это звание вмещает все возможные блага, не исключая и спасения души». (7) Естественно, благодать эта распространяется и на московитский период русской истории, и на николаевский, и на сталинский. Читатель понимает, конечно, что при таких исходных данных о «выпадении» России из Европы речи опять-таки быть не могло.