Знаменитый американский поэт-квакер Джон Гринлиф Виттиер почти полтора столетия назад нечаянно сформулировал кредо такой "экспертизы без мудрости":
Из всех печальных слов на нашем языке
Печальнейшие эти - а если бы!
Впоследствии отлились эти лирические строки во вполне прозаический канон современного эксперта, хотя и имеет он дело, в отличие от поэта, вовсе не с индивидуальной судьбой, но с судьбами народов. Вот он, этот канон: История не знает сослагательного наклонения. Победителей, другими словами, не судят.
Но ведь таким образом мы вторично осуждаем побежденных - навсегда лишая их права на апелляцию. Более того, из участника исторического процесса эксперт становится таким образом чем-то вроде клерка в суде истории, бесстрастно регистрирующем приговор судьбы. И сама история превращается из живой школы человеческого опыта в компендиум различных сведений о том или о сём, годный разве что для тренировки памяти студентов.
Такова была суть вызова, который бросил я западным экспертам в "Происхождении самодержавия". Эксперты, однако, тоже за словом в карман не лезли. Они обвинили меня в откровенной пристрастности, в злоупотреблении гипотезами и сослагательным наклонением. Но самое главное, в схематичности моих исторических построений, предназначенных вытащить подспудный смысл из "фактов, как они были", смысл, без которого, я уверен, факты эти по сути немы.
Все упреки верны. С другой стороны, однако, как не быть пристрастным, если задача состоит в выкорчевывании буквально сотен глубоко укоренившихся в историографии мифов о России, создатели и пропагандисты которых тоже ведь не беспристрастны. А что до схематичности, точно такие же обвинения могли быть предъявлены - и, как мы еще в заключении к этой книге увидим, -- предъявлялись и самому блестящему из историков России, которых я знаю, Василию Осиповичу Ключевскому. Вот как он от них защищался: "Историческая схема или формула, выражающая известный процесс, необходима, чтобы понять смысл этого процесса, найти его причины и указать его следствия. Факт, не приведенный в схему, есть смутное представление, из которого нельзя сделать научное употребление". (34)
Другими словами, спорить можно, по мнению Ключевского, об обоснованности той или другой концептуальной схемы, но оспаривать схематичность исторических построений саму по себе бессмысленно, ибо постижение истории предполагает схему. А она в свою очередь предполагает принятие или отвержение всех других возможных схем (вариантов) исторического развития. Серьезная схема, иначе говоря, принципиально гипотетична. Если, конечно, она не предназначена для превращения в догму.
СЛУЧАЙ КАРАМЗИНА
Вернемся на минуту к Карамзину - и мы в этом убедимся. Карамзин отказался от суждения о Грозном. Царь Иван не вмещался в его схему необходимости - и благодетельности - самодержавия для России, и Карамзин по сути капитулировал перед сложностью темы. "Характер Иоанна, героя добродетели в юности и неистового кровопийцы в летах мужества и старости, -- воскликнул он всердцах, -- есть для ума
загадка". (35) И ни в одной ученой голове не родился почему-то самый простой, по-детстки бесхитростный, но, право же, такой естественный для любознательного ума вопрос: а что было бы с Россией, со всеми последующими её поколениями, включая и наше, "если бы" загадочный Иоанн этот не перенес болезни, которая и в самом деле едва не свела его в могилу, и таким образом не успел превратиться из "героя добродетели" в "неистового кровопийцу"?
Мы знаем, почему советские, например, эксперты не задали себе этот простой вопрос: он не влезал в их догму. Ну как же, возникла в середине XVI века историческая необходимость в завоевании Прибалтики -- и впрямь ведь нужен был России выход к морю. И потому, умри даже в 1550-е Иоанн "героем добродетели", всё равно нашелся бы какой-нибудь другой "неистовый кровопийца", который столь же решительно бросил бы страну в эту "бездну истребления" (как вынужден был сквозь зубы назвать Ливонскую войну даже самый непримиримый из апологетов Грозного академик Виппер). Я не говорю уже о том, что сильно отдает от такого ответа обыкновенным историческим фатализмом. Возникла, видите ли. такая необходимость - и не нам, стало быть, судить Грозного за то, что он оказался прилежным её исполнителем. Действительная проблема, однако, в том, что это вообще не ответ. Ибо никто еще не объяснил, откуда она, собственно, взялась, эта необходимость. И почему вдруг возникла она именно в середине XVI века? И по какой такой причине оказалась более настоятельной, нежели очевидная для всякого непредубежденного наблюдателя необходимость защитить страну от непрекращающихся набегов крымского хищника? И тем более от претензий султана рассматривать Россию как свою данницу?