Мы представляем читателям отрывки из новой, готовящейся к изданию книги профессора Нью-Йоркского университета А.Янова “Заколдованный круг. Русский национализм и судьба России (1825 – 2000 гг.)”. Автор в своей работе исходит из того, что ряд аспектов внешней политики нашего государства был тесно связан с идеологией русского национализма и великодержавия – и официальных, и характерных для многих критически настроенных к правительству представителей тогдашнего образованного общества. Под влиянием этой идеологии, по мнению А.Янова, находились не только славянофилы и их последователи, но и большинство либералов-западников. Парадокс, однако, состоял в том, что, как старается показать автор, российская внешняя политика и в эпоху Священного союза, и позднее служила не столько национальным и государственным интересам самой России, сколько интересам других держав. В результате Россия руководствовалась своего рода “идеологической утопией”, мечтая об объединении всех славян под эгидой российского самодержца и т.п. В ХХ в. внешняя политика Советского государства также во многом была направлена на осуществление новой утопии – на разжигание “мировой революции” и объединение всех трудящихся в лоне “социалистического содружества”. А.Янов указывает на опасность русского национализма для самой России, приводя формулу В.Соловьева: “национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самообожание – национальное самоуничтожение”, и считает, что эта формула сейчас снова становится весьма актуальной. Разумеется, такая постановка вопроса далеко не бесспорна, она наверняка вызовет у многих несогласие и возражения, однако редакция сочла полезным познакомить читателя с точкой зрения известного историка и политолога.
ЭВОЛЮЦИЯ СЛАВЯНОФИЛОВ
Славянофилы начинали в эпоху общелиберальной борьбы против российского средневековья, воплощенного в 1830-е годы в николаевской диктатуре, как партия преимущественно патриотическая, как преемники декабристов, как часть освободительного движения. Они, без всякого сомнения, были искренними и страстными противниками угнетения во всех его формах – крепостного ли права, цензуры или полицейского надзора над мыслью страны. И важным в пылу общей борьбы против николаевского деспотизма казалось именно это.
В эпоху Великой реформы, однако, оказались они вдруг на противоположной стороне баррикады от всех, кто хотел видеть Россию нормальной европейской страной. Стало, в частности, ясно, что вдохновляло их на борьбу с деспотизмом не европейское будущее России, а ее средневековое прошлое, не радикальная модернизация страны, а консерватизм, не идея, по выражению Чаадаева, “присоединения к человечеству”, а то, что называл В.Соловьев “национальным особнячеством”. Славянофильство заговорило вдруг языком того самого “государственного патриотизма” и “скрежещущего мракобесия”, с которым оно так отважно и самоотверженно воевало в эпоху диктатуры.
Как все романтики, славянофилы всегда презирали политику, почитали ее изобретением западным, вредным, которому не место на Святой Руси. Но кризис-то, бушевавший в стране, был как раз политическим. Невозможно оказалось и дальше сидеть на двух стульях, воспевая одновременно и свободу, и самодержавие. Нельзя было одинаково ненавидеть и парламентаризм, и душевредный деспотизм. Короче, прав был К.Леонтьев, пробил час выбора – с кем ты и против кого. Время полулиберального (умеренного) либерализма кончилось. Приходилось выбирать. А выбор-то был невелик. Как сказал И.Аксаков, “теперешнее положение таково, что середины нет – или с нигилистами, или с консерваторами. Приходится идти с последними, как это ни грустно” (1). В условиях тогдашнего кризиса идти с консерваторами, т.е. с беззаветными защитниками самодержавия, могло означать только одно. Славянофильству предстояла драматическая метаморфоза. Оно должно было превратиться в национализм. Соответственно, неприятие Европы уступало в нем место ненависти, “национальное самообожание” вытеснило “национальное самодовольство”, сохранявшее еще черты декабристской самокритики. И на обломках ретроспективной утопии должен был вырасти монстр рокового для страны национализма “бешеного”.
Соловьев угадал направление деградации славянофильства. Покинув его ряды, но не успев еще облечь свою догадку в отточенную формулу, он так отвечал своим критикам: “Меня укоряли в последнее время за то, что я, будто бы, перешел из славянофильского лагеря в западнический, вступил в союз с либералами и т.д. Эти личные упреки дают мне только повод поставить теперь следующий вопрос, вовсе уж не личного свойства: где находится нынче тот славянофильский лагерь, в котором я мог и должен был остаться?... Какие научно-литературные и политические журналы выражают и развивают “великую и плодотворную славянофильскую идею”? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы сейчас же увидеть, что... славянофильская идея никем не представляется и не развивается, если только не считать ее развитием те взгляды и тенденции, которые мы находим в нынешней “патриотической” печати. При всем различии своих тенденций от крепостнической до народнической, и от скрежещущего мракобесия до бесшабашного зубоскальства, органы этой печати держатся одного общего начала – стихийного и безыдейного национализма, который они принимают и выдают за истинный русский патриотизм; все они сходятся также в наиболее ярком применении этого псевдонационального начала – в антисемитизме” (2, с.356).