Но его-то строить, как мы теперь знаем, никто и не собирался. Не в нем было дело. Горчаков жаждал реванша, а не флота. Нужен ему был символический жест, демонстративное отвержение унизительного документа. Стукнуть кулаком по столу, да так, чтоб Европа смолчала, – вот о чем мечтал князь.
Но такое могло произойти лишь в одном случае: если буря разразится в Европе и внезапно обрушится какая-нибудь из великих держав, а лучше бы всего – хранительница Парижского трактата Франция. Короче, нужно было Горчакову, чтобы соотношение сил в Европе изменилось драматически и необратимо. Никто, кроме Бисмарка, не мог ему преподнести такую международную драму. Конечно, это означало, что на месте “чисто и исключительно оборонительной комбинации германских государств” (цитирую Горчакова) возникнет грозный военный Рейх (8, с.97). Но игра, по его мнению, стоила свеч.
Тут уместно сказать несколько слов о действительной цене горчаковского реванша. На протяжении 15 лет после Парижского договора Россия только и делала, что “сосредоточенно” готовила беду на свою голову. Мало того, как деликатно заметил еще в начале века французский историк, она неосмотрительно “согласилась на такое потрясение Европы, которое должно было заставить ее... вооружаться так, как ей никогда еще не приходилось” (8, с.92). Дважды в XX столетии вторгнется Германский рейх в ее пределы, и лишь ценою неисчислимых жертв и крайнего напряжения всех своих ресурсов сможет она отстоять свою национальную независимость.
Говоря словами Талейрана, то, что натворил Горчаков, было больше, чем преступление. Это была ошибка. И притом убийственная (не удержусь от замечания: хорошо бы тем, кто так восхищается Горчаковым, поинтересоваться сначала, что же все-таки принесла России маниакальная горчаковская жажда реванша).
Все это, впрочем, лишь предисловие к тому грандиозному всеевропейскому скандалу, который вызвала депеша Горчакова, разосланная всем державам-участницам Парижского договора в разгар франко-прусской войны. Смысл ее состоял в том, что Россия больше не считает себя связанной условиями Парижского договора. “По отношению к праву, – писал Горчаков, – наш августейший государь не может допустить, чтобы трактаты, нарушенные во многих существенных и общих статьях своих, оставались обязательными по тем статьям, которые касаются прямых интересов его империи... Его императорское величество не может допустить, чтобы безопасность России была поставлена в зависимость от теории, не устоявшей перед опытом времени, и чтобы эта безопасность могла подвергнуться нарушению вследствие уважения к обязательствам, которые не были соблюдены во всей их целостности” (3, вып.22, с.9).
Это был, конечно, вздор. Тот же Горчаков всего четыре года назад и в столь же категорической форме настаивал, что изменения в международных договорах недопустимы без согласия всех заинтересованных сторон. Французский историк констатирует: “Эта бесцеремонная отмена договора, вошедшего в публичное европейское право, была плохо принята в Вене, в Риме и особенно в Лондоне” (8, с.97). Но даже для циничнейшего из европейских политиков – Бисмарка, безоговорочно к тому же поддерживавшего Россию, это был скандал. “Обыкновенно думают, – писал Бисмарк, – что русская политика чрезвычайно хитра и искусна, полна разных тонкостей, хитросплетений и интриг. Это неправда. Она наивна” (3, вып.22, с.10).
Заканчивалась, однако, горчаковская депеша требованием скромнейшим: “Его императорское величество не может больше считать себя связанным обязательствами Парижского договора, поскольку они ограничивают права его суверенитета на Черном море” (8, с.98). То есть опять все свелось к тому же черноморскому флоту, который никто и не думал строить. Гора, можно сказать, родила мышь. Бисмарк советовал рубить под корень: отказаться от договора – и баста. В этом случае, заметил он, России были бы благодарны, если б она потом уступила хоть что-нибудь. Иначе говоря, стукнуть-то Петербург кулаком по столу стукнул, но сделал это глупейшим образом. Новое унижение России было неизбежно.
Европа взорвалась единодушным негодованием (Англия даже угрожала разрывом дипломатических отношений). Пруссия с Турцией, такие вроде бы друзья, и те присоединились к общему хору. Пришлось согласиться на международную конференцию по пересмотру Парижского трактата. “Мы открываем дверь для согласия, – писал Горчаков своему послу в Лондоне, – мы открываем ее даже настежь, но мы можем пройти в нее только под условием – не наклонять головы”. Имелось в виду: депешу мы не аннулируем ни при каких обстоятельствах.