Европа, однако, была неумолима. Она требовала конференции без всяких предварительных условий. Пришлось-таки наклонить голову, согласившись вдобавок выслушать публичный выговор лондонской конференции 1871 г., постановившей, что державы признают существенным началом международного права то правило, по которому “ни одна из них не может ни освободиться от договора, ни изменять его постановлений иначе, как по согласию всех договаривающихся сторон”. Право открывать проливы для военных судов других держав предоставлялось исключительно султану. А это означало, что в случае конфликта с Турцией российский флот неизбежно будет сведен до положения озерного, практически заперт в Черном море. “Мы оказались более турками, чем сами турки”, – как с горечью заметил царь, подводя итог горчаковскому “сосредоточению России”.
ПРОБЛЕМЫ ВСЕСЛАВЯНСКОГО СОЮЗА
Для славянофилов вся эта непрерывная череда унижений была последним доказательством, что дальше так продолжаться не может. Только Всеславянский союз под эгидой России и со столицей в Константинополе сможет поставить, думали они, зарвавшийся “дряхлый мир” на подобающее ему место. И если создание его требует взорвать давно уже сгнившую Порту и расчленить “самого коварного врага славянства”, значит, быть посему. Не флиртовать для этого следует с турками и австрийцами, а воевать с ними. Опять, короче говоря, крестовый поход.
Но как это сделать? Как развернуть лицом к Константинополю замшелый петербургский истеблишмент? И как убедить кандидатов во Всеславянский союз, к которым причислялись и греки, и чехи, и даже венгры, не говоря уже о черногорцах и сербах, что они и впрямь идут на смену “дряхлому миру”, если только согласятся перейти под начало великого православного самодержца? Трудности тут были невообразимые.
Начать с того, что соплеменники вовсе не считали Запад “дряхлым миром”. Точно так же, как ныне российская молодежь, стремились они перенять у Запада все, что возможно. Аксаков и сам мог в этом убедиться, когда в 1860 г., в пору краткого флирта с Францией, ездил в качестве представителя только что созданного тогда в Москве Славянского благотворительного комитета в единоверную и единоплеменную Черногорию. Ее хозяин князь Данило, к тому же, был всем обязан России, так что где-где, но уж в его-то дворце русское влияние должно было, казалось, преобладать. На деле же, как сконфуженно признавался Аксаков, “на самой видной стене гостиной красовались в богатейших золотых рамах портреты во весь рост Наполеона III и императрицы Евгении. Портрета русского императора мы не заметили”. За обедом “вокруг меня раздавался французский язык, сидели мы за столом, изготовленным французским поваром и сервированным французским метр д’отелем, и разговор шел большей частью о Париже” (7, с.67, 72).
В 1867 г. в Москву на славянскую этнографическую выставку, организованную аксаковским комитетом, съехались литераторы и ученые из всей Восточной Европы. В их честь давались банкеты, рекой лилось шампанское и в тостах за кровное родство и вечную дружбу не было недостатка. Делегаты жаловались на только что совершившуюся “дуализацию” Австрийской империи (отныне она будет называться Австро-Венгрией). Они боялись “двойного немецко-мадьярского ига”. Для московских организаторов момент, напротив, выглядел идеальным. Если б можно было договориться со славянской интеллигенцией о будущей Федерации (на обломках Австро-Венгрии), это стало бы первым шагом к Всеславянскому союзу. Но договориться не удалось.
Первым препятствием оказалась Польша. Для Аксакова поляки, естественно, были “верными прихвостнями Западной Европы и латинства, давно изменившими братскому союзу славян” (7, с.109). Как ни нуждались в российской поддержке чехи, но эту позицию, к чести своей, они отвергли. С их точки зрения, Федерацию следовало начинать именно с поляков. Переговоры с тюремщицей Польши о свободном союзе казались им бессмысленными. Впрочем, по части латинства и сами они были у славянофилов под подозрением. И потому второй загвоздкой стала религия. Конечно, для Аксакова проблемы тут не было: “Мы не видим никакой причины, почему, пользуясь свободой вероисповедывания, огражденного конституцией, не могли бы те из славян-католиков, которые разделяют наш образ мыслей, отречься от латинства, присоединиться к православию... и воздвигнуть православные храмы и в Праге, и в Берне, и в прочих латинских местах” (7, с.46).