А события на Балканах шли тем временем своим чередом. 30 июня 1876 г. Сербия, обманутая Игнатьевым, объявила Турции войну. Продолжалась она, впрочем, недолго. Уже 17 октября войска Черняева были наголову разбиты под Дьюнишем. Турки шли на Белград. Князь Милан умолял прислать ему хоть две русские дивизии. Но Игнатьев ограничился лишь ультиматумом султану. Европа поддержала Россию. Лондонская “Дейли ньюс” писала: “Если перед нами альтернатива – предоставить Боснию, Герцеговину и Болгарию турецкому произволу или дать России овладеть ими, то пусть Россия берет их – и Бог с ней”.
Оставшись в одиночестве, Турция уступила. Сербия была спасена. Но что делать дальше – никто не знал. Александр II, сопротивлявшийся войне с самого начала, сделал неожиданный ход, обратившись к посредничеству Лондона и предложив созвать европейскую конференцию. Беседуя с английским послом, царь заверил его, что правительство России не только не поощряет “лихорадочное возбуждение” в обществе, на которое жаловался посол, а, напротив, стремится “погасить его струей холодной воды”. Он честным словом поручился, что никаких завоевательных планов у него нет.
Содержание беседы, да и сам факт обращения царя к посредничеству Лондона, а не Берлина, делают совершенно очевидным, что две точки зрения и две, условно говоря, партии боролись внутри русского правительства, и лишь одна из них действовала по сценарию Бисмарка. Это противоречие еще не раз проявится в российской политике и приведет, в конечном счете, к тому, к чему и должно было привести: к конфронтации с Германией. Но пока что и высокопоставленные националисты из Аничкова дворца, и славянофильская старая гвардия продолжали, как по нотам, разыгрывать бисмарковскую музыку. И турки им по-прежнему подыгрывали. И все вместе они – лютые и непримиримые враги – звучали как один слаженный оркестр.
Англия предложила программу международной конференции. 'И царь, который, по замечанию французского историка, “искренне и честно стремился обеспечить успех последней попытки к примирению”, принял ее. Вот эту-то Константинопольскую конференцию турки и сорвали, неожиданно объявив, что султан “жалует империи конституцию”, открывая “новую эру благоденствия для всех оттоманских народов”. Иными словами, что отныне нет нужды ни в каких реформах. Все европейские послы покинули Константинополь. Это означало войну. Сопротивление “партии мира” в Петербурге было сломлено.
Единственное, что теперь оставалось, – обратиться за помощью к другу Бисмарку, который два десятилетия клялся в любви к России. В союзе с ним можно было не только без труда усмирить Турцию, но и взять, не исключено, Константинополь. По меньшей мере, поскольку его слово было законом для Австрии, он мог, если б захотел, запросто обеспечить ее нейтралитет, без которого наступление русской армии за Дунай было немыслимо. Вот тут-то и показал старый друг в первый раз зубы. О непосредственном вмешательстве Германии в восточный конфликт и речи, оказалось, быть не могло. “В миссию Германской империи, – ответил он челобитчикам, – не входит предоставлять своих подданных другим державам и жертвовать их кровью и имуществом ради удовлетворения желаний наших соседей”. Горчакову бы так ответить Бисмарку в 1870 г., когда тот умолял Россию прикрыть тыл и фланги наступающей прусской армии! Мало того, Бисмарк наотрез отказался даже воздействовать на Австрию. Теперь, когда он загнал Россию в тупик и выйти из него без потери лица было уже невозможно, он не хотел помогать ей вообще.
И отныне было поздно сожалеть о прошлых ошибках. Россию с головой выдали “самому коварному врагу славянства”. А тот, естественно, назначил за свой дружественный нейтралитет цену – Боснию и Герцеговину. И поставил жесткое условие: на Балканах не должно быть создано одно “сплошное” славянское государство. Так, не пролив ни капли крови, Австрия достигала всех своих целей и вдобавок приобретала еще изрядный кусок славянских Балкан.