Еще резче, еще пронзительней звучали голоса тех, кто прозрел только после позорной капитуляции в Крымской войне, до которой довел Россию Николай со своей Официальной Народностью. Эти, раскаявшиеся, только что голову пеплом не посыпали. Вот приговор Тютчева: «В конце концов было бы даже неестественно, чтобы тридцатилетний режим глупости, развращенности и злоупотреблений мог привести к успехам и славе. И добавлял в стихах, адресованных царю,человеку, по его словам, «чудовищной тупости»: Не богу ты служил и не России/ Служил лишь суете своей/ И все дела твои, и добрые и злые/ Все было ложь в тебе, все призраки пустые/ Ты был не царь,а лицедей» . Пророчески звучала эпитафия николаевской России в устах Михаила Погодина, знаменитого тогда историка и публициста, с которым мы не раз еще встретимся: «Невежды славят ее тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно. Рабы славят ее порядок, но такой порядок приведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть».
Я нарочно процитировал современников Официальной Народности самых, разных, порою противоположных убеждений. И среди них, как видит читатель, нет ни одного из тогдашних прославленных диссидентов –ни Белинского, ни Герцена, ни Чаадаева, ни Бакунина (хотя им тоже, понятно, было что сказать о своем времени). Объединяет их всех – умеренного консерватора Никитенко, умеренного либерала Соловьева, певца империи Тютчева и родоначальника русского панславизма Погодина – лишь одно: сознание невыносимости в XIX веке московитского режима и московитской идеологии. Не могла после Петра Россия вернуться во времена стрелецких бунтов и «языческого особнячества». И дружный их вопль не оставлял сомнений, что едва закончится век Николая, неминуемо ожидает Россию
ОЧЕРЕДНОЕ ПЕРЕПУТЬЕ
Коротко говоря, то, что со смертью Николая триада должна была уступить место «идеи-гегемона» какой-то другой идеологии, было понятно многим. Неочевидно было другое: почему должно сменить ее в этой роли именно славянофильство, т.е. другая ипостась Русской идеи, главный постулат которой, как мы помним, так же противоречил Екатерининскому проекту российского будущего («Россия есть держава европейская»), как и постулат триады.
Слов нет, славянофилы были несопоставимо культурнее и рафинириваннее идеологов триады. Они цитировали наизусть Шеллинга и многое заимствовали у немецких романтиков-тевтонофилов. Опыт николаевского режима и национальное унижение, к которому привел он страну в Крымской войне, быстро излечил их от былых московитских фантазий. Но и карамзинскую школу они не забыли: за самодержавие стояли беззаветно. Как и во времена Надеждина, знаменовало оно для них «отличительный самобытный характер» отечества.
С другой стороны, однако, возмужала со времен декабристов и либеральная Россия. Тем более, что при наступившей по воцарении Александра II гласности не было больше нужды ни в тайных обществах, ни в военных пронунциаменто. «Конституция» -- кодовое слово декабристской программы воссоединения с Европой – была у всех на устах. Кошмарное тридцатилетие, только что пережитое страной, и «позорный мир» 1856 года толковались как прямое следствие самодержавия. Аргумент Уварова, что «вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии» был повернут против ретроградов: отмена крепостного права требовала отказа от самодержавия («от всякого вида рабства», как формулировал это Алексей Унковский, предводитель тверского дворянства и лидер тогдашних либералов). Повторяли некрасовские строки: «Довольно ликовать – шепнула Муза мне/ Пора идти вперед./ Народ освобожден, но счастлив ли народ?».
Вот в отношении к этому самому поголовно неграмотному «народу» и состояла разделительная черта, порвавшая последнюю нить, что еще связывала эти два течения мысли, конкурировавшие на коротком перепутье 1850-х за статус «идеи-гегемона» постниколаевсой России (Официальная Народность, как понял читатель, была уже вне игры). Да, было время, когда оба претендовали на наследие декабристов, когда Герцен писал о них: «Мы как Янус смотрели в разные стороны, а сердце билось одно». Но то было при Николае. Первое дуновение свободы не оставило от него и следа.