– Черт, горячо, – сказал Серёгин и снял с головы шапку-пидорку, чтобы обхватить ею беляш.
– Серёгин, ты дикарь, – возмутился Тихонов. – Кто же это беляши во время еды пидорками держит?
– Я, – спокойно ответил Серёгин.
Остальные с осуждением покачали головой, как бы говоря: какое варварство!
– Блин, двадцать первый век на дворе! – вздохнул Массажин, перекидывая беляш из руки в руку, чтобы не обжечься.
– А я утилитарист, – возразил Серёгин. – По мне, что приносит пользу, то оправданно.
– Так ты ж потом эту пидорку на голову наденешь!
– Так не сальной ж стороной!
Беляши и правда были горячи, масло обжигало губы и пальцы.
– Такая гадость, – сказал Титяев, – и чего вы в них находите?
– Титяй, – возразил Серёгин, – просто твой беляш купленный, понимаешь? Поэтому и не вкусный.
– Верно, – кивнул Тихонов, – купленные я бы ни за что есть не стал. Это уже не то! На, бери у меня, они все честно стыренные!
– Можно я тоже, а то я уже съел свой? – попросил Серёгин.
– Бери, у меня много.
– Ммм, – простонал Титяев, откусывая тихоновский беляш, – совсем другое дело!..
Отец
– Я это, пива попью, так отопьюсь, будет нормально, – отец помахал пальцами перед лицом, показывая, как будет нормально.
Они сидели на кухне друг напротив друга. Отец уже третий день как ушёл в запой, но сам отказывался верить в это. Он в самом деле считал, что ограничится сегодня пивом и не перейдёт на водку, а завтра будет уже в состоянии работать. Но Тихонов по опыту знал, что так не получится. Все признаки указывали на то, что отец в запое, надолго и тяжело. Его личность стремительно мутировала, как всегда: стоило ему выпить, глаза уже стали другими, изменился голос, жесты, осанка. Как будто он превращался в другое существо, не человеческое, потому что таких омерзительных людей на земле быть не могло.
– Ты ещё салага, – наглым тоном сказал отец. – Не понимаешь! Пива попью, всё будет нормально.
Он всё сидел и сидел, как будто что-то мешало ему уйти, и не смел посмотреть сыну в глаза. А Тихонов глядел отцу прямо в лицо и вёл с ним мысленный диалог.
«Ты будешь месяц или два каждый вечер приползать пьяный, валиться на свой диван и громко стонать, изображая, что у тебя болит сердце, иногда выползая, чтобы пойти купить водки. За это время наша квартира пропахнет твоим смрадным дыханием, от которого запотеют все окна. Потом, когда мама вернётся из командировки, она вызовет врача, тебя будут выводить из запоя, а ты, скорее всего, через неделю-две опять нажрёшься, и все начнётся по новой. Ночами тебе не будет давать покоя вожделение, и ты станешь лезть к маме и устраивать пьяные скандалы, пока мама не начнёт биться в истерике. Однажды от отчаяния и ужаса она обоссалась, и кричала, кричала, так пронзительно, как будто её режут, и Тихонову пришлось дать ей пощёчину, чтобы она пришла в себя. А ты ушёл в свою комнату, скрежеща зубами и выплёвывая угрозы: «Суки, блядь, вы у меня увидите!..» Это продолжается уже пятнадцать лет и будет продолжаться, пока я тебя не убью. Я ненавижу тебя, проклятый ублюдок.
А ты говоришь, я салага! Это ты салага. Я всё знаю, а ты нет».
Отец поднялся и неровно пошёл к себе, к своей неизбежности, допивать пиво, чтобы ночью всё равно взять водки.
Как поддерживать разговор с девочками
– Привет!
– Привет, – оборачиваясь, ответил Тихонов. Сзади стояла Катя Гришина и с улыбкой смотрела на него исподлобья; в руках у бедер рюкзак, поворачивается всем телом влево-вправо, влево-вправо, так что голова качается, но взгляд держится ровно на нём. Только девочки умеют так делать.
– Ты сейчас куда собрался? В парк в банки? Или опять водку пить во дворе?
– Откуда ты про водку знаешь? – удивился Тихонов.
– Да уж полнится слухами земля!
– Всё ясно, Петрова доложила… Нет, я домой.
– Ну я тоже. Проводишь?
– Конечно. Только можно я не буду нести твой рюкзак? Мне не тяжело, просто не хочу выглядеть как придурок.
– А я тебе и не предлагаю!
Они пошли вниз по улице, прочь от школы. Слева стояли невысокие, построенные ещё в самом начале прошлого века дома: в таких хотелось бы жить, иметь карету, прислугу, давать обеды… Справа – ещё более древняя ограда парка, над которой распускались крошечными листочками каштаны. Асфальт давно потрескался, и после зимы совсем потерял товарный вид, как после бомбёжки, но Тихонову он всё равно казался прекрасным – по двум причинам: во-первых, весна всё преображает в лучшую сторону, а во-вторых, по нему ступали туфельки идущей рядом Гришиной.