— Понял, понял. Все. Не волнуйся. По-моему, у тебя просто предзачетный мандраж.
Алексей замолчал и снова впился в мое лицо глазами. Зрачки его сузились и стали похожими на булавочные головки.
— Не надо на меня так смотреть. Я понял. Никто не против, если зачет отменят. Но, Алексей, что касается космических программ, ведь мы с тобой поступали в Астрошколу не затем, чтобы работать на линиях доставки, а?
— Да, — кивнул Алексей, — но это теперь от нас с тобой не зависит.
— Ну, что там? — спрашивает отец, когда я возвращаюсь в гостиную.
Идиллия. Распахнутое в сад окно. Солнечные блики на белоснежной скатерти. На столе свежая клубника, черешни в капельках воды, оладьи со сметаной, печенье, сливки. Одуряющий аромат кофе смешивается с запахами майского утра. Так было вчера и позавчера, и я знаю, что так будет завтра и еще много дней подряд, как в старых добрых книжках: «К завтраку вся семья собралась за столом». А вечером неспешный разговор, за окном жужжание майских жуков в кронах деревьев, ночные бабочки, комары — деловая суета насекомых в саду…
— Что молчишь? — повторяет отец, когда я усаживаюсь на свое место.
— Кофе со сливками? — спрашивает мама.
— Только не говори, что тебе надо срочно куда-то бежать, — насмешливо щурится сестренка. Она сидит против окна, и солнечные блики падают ей прямо на веснушчатый нос и щеки.
— Не надо мне никуда бежать. Спасибо, ма. Я сам возьму. Счас… М-м-м, прелесть. Это звонил Алексей по поводу зачета.
— Зачета? — Отец складывает газету, которую намеревался просмотреть.
— Да, есть слух, что зачет собираются отменить.
— Ох, дай бог, — вздыхает мама. — Дай бог им ума.
— Ну, мама!
— Что мама? Это же смертоубийство, а не зачет! Все пять лет, что ты проучился, в этой своей ужасной Астрошколе, я бога молила, чтобы отменили этот зачет. Это же надо, пацанов, которые только-только разобрались, на какие кнопки надо нажимать, чтобы посадить корабль, бросают их, заставляют их…
— Ну, мама!
— Что?
— Ничего. Все проходят через это и, как видишь, ничего. Или ты думаешь, что я хуже других?
— Ох, — вздыхает мама.
— Хуже?
— Ты лучше других, — щурится сестренка. — Ты самый, самый, самый!
Я поперхнулся горячим кофе и не успеваю возразить, потому что я знаю, какое будет продолжение.
— Ты самый хвастливый, — загибает палец сестренка, — Самый самовлюбленный…
— Сейчас получишь, — тихо сообщаю я.
— Но я тебя все равно люблю. — Она морщит нос и, метнув взгляд на маму — не смотрит ли, — показывает мне кончик языка.
— Сколько раз тебе повторять про язык, — вздыхает мама и, подперев щеку ладонью, отворачивается к окну.
— Я больше не буду, ма, — сопит сестренка и, потянувшись, за клубникой, неожиданно роняет большую спелую ягоду прямо в миску со сметаной. Брызги сметаны летят на белоснежную скатерть.
— Выдумщик твой Алексей, — говорит отец и разворачивает газету.
6
Ночью ко мне пришла мама. Не ночью — было начало двенадцатого, — села на край кровати. Я закрыл книгу.
— Что это ты читаешь? — Она глянула на обложку. — Ну да, конечно. «Два часа ночи… Не спится… А надо бы заснуть, чтобы завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно».
Я промолчал.
— Вас далеко… — она запнулась, — собираются забрасывать?
— Нет, — насколько возможно честно глядя ей в глаза, соврал я. Я был готов к тому, что рано или поздно мама задаст этот вопрос, и потому постарался приготовиться заранее. У меня даже были готовы конкретные числа (в километрах) с соответствующими ссылками (на серьезные прецеденты). Очень серьезные.
— Ты сумасшедший, — сказала мама. В свете ночника ее лицо показалось мне грустным.
— Ты такая красивая сейчас, ма.
— Снова врешь.
— Честное слово, не вру. Прямо как девушка.
— Какая там девушка. Сорок пять скоро.
— Волосы, как у принцессы.
— Какая принцесса? Седых вон уже сколько…
Помолчали немного. Я уже начал тяготиться паузой и открыл было рот для невинного вранья о зачете, вроде: понимаешь, ма, это совсем недалеко, нам обещали Каллисто, а это рядом с Юпитером, почти ночной Бродвей. Ну какой может быть зачет по выживаемости на Бродвее? Ну, огни слепят, ну, движение напряженное… При этом во мне одновременно толкались, стараясь опередить друг друга, две мысли, первая: какой я мужественный и благородный, прямо Конрад Медвински в роли вечного Джеймса Бонда, а вторая: не переигрываю ли я? У мамы на подобные вещи — очень тонкое чутье. И лишь это удержало меня от скользкой вступительной фразы в сдержанно героическом стиле.
— Ты у меня тоже красавчик, — неожиданно сказала мама. — У тебя хоть девушка есть?
Честно говоря, я вздохнул с облегчением. Про себя. Отлично, поговорим о девушках. По крайней мере, не придется врать.
— Как тебе сказать, ма. Мне многие нравятся.
— У вас в Астрошколе много красивых девчонок?
Я вспомнил анекдот про Бабу Ягу, как его рассказывал Хазар: тащит Баба Яга ступу к Астрошколе, пыхтит, надрывается, а ее и спрашивают: «Бабушка, вы это куда со ступой?» — «В Астрошколу поступать, милок!» — «Так на такой же технике давно не летают». — «Да? — бросает ступу, — Ну и черт с ней. Зато буду там первой красавицей!» Глупый анекдот.
— Много, — ответил я. — Все красивые.
— У них тоже есть курс по выживаемости?
— Да, конечно.
— А зачет?
— Что зачет? — не понял я.
— Они тоже сдают зачет?
— А-а… нет. Ситуационное тестирование и все. — Я подумал немного. — Но у нас исключительно боевые девчонки.
— Я верю.
— Да может, действительно, еще и не будет никакого зачета.
Мама ничего не ответила.
— Оля уже спит? — спросил я.
— Давно уже.
— А ты?
— Что я?
— Не спится?
— Глупый ты, — сказала мама. — Глупый сумасшедший. Впрочем, мужики все такие — глупые дети, которые играют с огнем. На сеновале. Знаешь, что такое сеновал?
Я отрицательно мотнул головой.
Мама улыбнулась. Впервые, за несколько дней на лбу ее разгладились озабоченные морщинки, словно она вспомнила что-то хорошее.
— Эх ты. Дитя сеновала.
Честно говоря, я не совсем понял, что она имела в виду.
— Я буду молиться за тебя, — вдруг очень тихо сказала она.
— Ну, что ты, в самом деле, ма…
— И вот еще что, — рука ее скользнула в карман халата, и она достала миниатюрный медальон на цепочке. — Возьми.
— Что это?
— Оберег. — Она вложила медальон мне в ладонь. Он был теплым на ощупь, еще хранил тепло ее тела. — Я хочу, чтобы ты всегда носил его с собой. На шее.
— Талисман? — спросил я. Я не посмел улыбнуться даже краешком губ. Во-первых, мне стало слегка не по себе. Жутковато даже как-то. Словно моя мама, моя милая славная мама пыталась против моей воли приобщить меня к какому-то запретному таинству. И почему она передает его сейчас? Днем не могла отдать, что ли? Вон полночь скоро.
Она угадала мои мысли. Или прочитала? Я был настроен так, что готов был поверить всему.
— Все женщины немножко ведьмы, — улыбнулась она. — Бери, бери, не бойся. Ему двести лет. Он будет хранить тебя.
— Я и не боюсь.
— Вот и славно, бери.
Оберег с цепочкой были из какого-то тусклого белого металла (серебро? платина?), приятно тяжелые, цепочка уютно свернулась в углублении моей ладони, словно маленькая ручная змейка. А на обереге, я присмотрелся, повернув его в свете ночника так, чтобы выпуклости на лицевой стороне лучше обозначились тенями… Да, точно. На лицевой стороне, полустертое временем, виднелось изображение двух ангелов, взявшихся за руки на фоне восходящего солнца. Или заката? Странный рисунок. Оберег. Я посмотрел на маму.