Не прощу. Буду терпеть ради Татки, исполнять семейный долг: подать — убрать — приготовить. Но только большего не требуйте. На чувства высокие не претендуйте. Потому что сам все уничтожил. Нечем любить. Все нутро эта история с Катенькой вытравила. Словно серной кислоты глотнула. Гарь и пепел. И постоянная боль. Даже не боль — болеть-то уже нечему — только обида. Потому что она этого не заслужила. Ей, конечно, ничего бы не стоило ответить ему тем же. Мужики до сих пор вслед смотрят. А уж тогда! Отчего бы не отведать этой хмельной вишенки? Только бровью шевельни. Но ведь потом-то непременно похмелье наступит. Да и не умеет она так. Или — или, так уж устроена. В первый год, когда обида захлестнула — не дохнуть, попробовала это "лекарство". А потом не смела прикоснуться к Татке. Взглянуть на нее. Будто трехлетняя дочь могла что-то понимать.
Она даже завидовала мужу: так потерять голову! Должно быть, безумно здорово — забыть о семье, долге, обо всем на свете. А она почему-то не могла забыть.
А легко было от всех скрывать? И от Татки — тоже. Она до сих пор не знает, что отец не в длительную загранкомандировку ездил, а жил в том же городе, в том же районе. За полтора года о дочери и не вспомнил. А сейчас у них полное взаимопонимание. И единодушная сплоченность в борьбе с матерью, с ее жутким характером.
Не может же она сказать дочери правды. Тем более сейчас, когда Таткины взгляды еще так неустойчивы. Возьмет и выкинет что-нибудь. Пусть уж лучше мать будет виновата. А лишать Татку отца… Нина знает, что это такое, — сама в безотцовщине выросла.
А может, зря она боится причинить ей боль? Ведь именно страдания делают людей людьми. А Татка, надо признать, растет эгоисткой. Ни обязанностей, ни долга, ни родственных связей. Не спросит ни про тетку, что в Свердловске, ни про дядю, что в Яблоневке, ни про двоюродных братьев или сестер. Да что там двоюродные! За три последних года к родной бабке не нашла, времени съездить, хотя та в каждом письме звала свою "Татушку-Ладушку". А Татушке все некогда. То конец четверти, то начало, то сочинение, то контрольная, то кружок, то секция, то экзамены. И когда Клавдия Федоровна заболела, тоже не собралась. Как же, лыжный поход — разве пропустишь?
Все эти годы мать ограждала ее от любых хлопот — и физических, и душевных. А теперь Татка заявляет: "Ты неправильно меня воспитывала. Сама виновата".
Конечно, виновата. Сама, кто же еще? Но ведь хотела, как лучше. Думала, это понимают и ценят. А на самом деле — неудача по всем статьям: и с мужем, и с дочерью. Сказали бы, сегодня — последний день, завтра — конец всему. А она бы и не охнула. Не пожалела. А что жалеть-то? Пустоту? Никакого вкуса к жизни.
И этого мужу она простить не может. Своей озлобленности, несогласия со всем миром — не простит. "Моя старуха", — сказала как-то Татка по телефону подружке. Все равно, в тридцать семь — старая-старая старуха.
Они встретились уже в Яблоневке, у гроба. Все трое — она, Константин и Татка.
Татка во все глаза глядела на то, что совсем недавно было ее бабушкой. Неужели это ее руки? У бабушки они всегда были чуточку голубые от соков. И в крупных темных венах.
А сейчас? Ничего этого нет. И глаз нет. Куда же все девалось?
Нина стояла у самого гроба. Рядом с матерью.
Самое трудное — заставить себя взглянуть. Протолкнуть взгляд немного дальше, совсем чуть-чуть: за этот деревянный край, обитый красным, за эти цветы. Чтобы уже — окончательно.
Проще, конечно, не смотреть. Чтобы сохранить в памяти мать — ее голос, походку, смех. Ее лицо — подвижное и такое родное.
Увидеть вместо него маску, камень?.. И остаться с ним на всю жизнь? Нет, она просто не может.
Но должна. Должна проститься. Сейчас она наклонится и… Почему не гнется спина? И вдруг ее глаза, в которых до этого стоял какой-то туман, полосатая зыбь, четко увидели белый овал — ее лицо.
Ее? Да нет, конечно же, нет! Мать была другой. Это — чужая. Строгая и несчастная женщина. Как в тот день, когда встала на пороге. Когда Константин оставил Нину одну, больную, с малым ребенком на руках, мать все бросила, и сына, и внуков — примчалась. Нина этого никогда не забудет. И не забывала. Просто не успела сказать матери, как ей это было тогда нужно. Как же теперь быть? Как жить с этим? Со всем невысказанным, с ощущением какой-то вины? Нет, это несправедливо. Ведь она собиралась, все время думала об этом. Не получилось. И тут — не получилось! Ой, мамочка!
Слезы падали на окаменевшую щеку, скатывались вниз. "Моя-а-а мамочка"…
Край деревянной доски мелко отстукивал о покрытый красным стол: "мо-о-й-а-а-а-а"…