Кирилл прыгнул в сугроб. Хоть и высокий, но по пяткам садануло здорово. Прям мозги засветились.
Тряхнул головой — в порядке. Только снег во все стороны полетел — как от пропеллера. И за пазухой, и даже в ушах колет холодом. Кое-как отряхнулся и побежал к тропинке. Оказалось — не она.
Кирилл побегал, попрыгал — нет, так долго не выдержишь. Разыскал на пустыре какой-то деревянный ящик, несколько сухих палок и разложил костер. Не у самой тропинки, рядом. Отсюда виден и подъезд, и автобусная остановка, и поворот к метро. Потрясное место! И совсем не холодно — даже пар от одежды пошел.
А Вика не шла. Ни к дому, ни из. Скоро одиннадцать — мать снова вопить будет: "Где тебя носит? Я уже весь класс обзвонила!.."
Затоптал остатки костра, двинул к метро. Невезуха по всем параметрам! Зря ящик спалил, зря с третьего этажа сиганул.
Впрочем, в этой жизни ничего зря не бывает. Подумаешь — третий этаж! Сказала бы она: "Прыгни с шестнадцатого!" — и не задумался бы.
А среди ночи, проворочавшись несколько часов под теплым одеялом, вдруг включил свет и записал:
Погрыз ручку, подумал и приписал:
Сложил лист вчетверо, сунул под стопку учебников и юркнул под одеяло. "Завтра пошлю, — решил. — Нет, лучше передам в руки. Я должен ее видеть. А вдруг при мне станет читать? Нет, лучше по почте". Представил, как она получит письмо без обратного адреса и без подписи. Как, прочтя, долго будет вертеть листок в руках, стараясь угадать измененный почерк. Ломать себе голову: кто так потрясно сочиняет стихи?
Кирилл уснул, улыбаясь…
— Отдай!
— Нет!
— Сейчас же отдай!
— Нет.
— Тогда… тогда… берегись! — надвинулся на нее Кирилл.
— Да ты… как ты разговариваешь с матерью?! — закричала Елизавета Антоновна.
— А ты? Ты не имеешь права читать чужие письма. Отдай!
— Ты мне не чужой.
— Сейчас же отдай! — Кирилл подскочил сзади, выхватил письмо и выбежал из дома.
Елизавета Антоновна лежала на диване и слушала, как колотится сердце. Слез не было. Они появились позже — это она точно помнит. Тогда была тупая боль и этот оглушительный стук — то ли в сердце, то ли в висках. "Мой сын! Мой собственный сын! Готов убить, и все из-за какой-то…"
— Ты обещаешь мне, что не будешь с ней встречаться? — спросила Елизавета Антоновна, когда в один из вечеров они сидели на кухне и пили с Кириллом чай. — Обещаешь?
— Ну я же сказал, мам.
— Нет ты скажи: я больше не буду с ней встречаться. Ну?
— Тебе нельзя волноваться.
— Скажи, и я не буду волноваться.
— Ну я же сказал.
— Нет, ты этого не сказал. Не пообещал твердо.
Кирилл положил бутерброд с сыром и встал из-за стола.
— Куда ты, Кирюша?
Кирилл лежал ничком на диване, уткнув лицо в подушку. Его острые лопатки вздрагивали под тонкой рубашкой в синюю клетку.
— Прости, Кирюша, — положила руку на его вздрагивающую лопатку. — У меня, кроме тебя, никого нет. С тех пор как погиб твой отец… — осторожно провела пальцами по синим клеточкам на его спине. — Я же тебе только добра желаю. Ты такой еще неопытный, такой доверчивый. Тебя так легко провести, обмануть, в конце концов…
Лопатка под ее рукой напряглась, замерла.
— Разве я не права? Наделаешь глупостей, а потом всю жизнь будешь расхлебывать…
Плечо под ее пальцами дернулось.
— Ну, не буду, не буду. Ты был сегодня на подготовительных курсах? Бауманский очень серьезный институт. Надо дни и ночи готовиться. Ты…
Плечо снова дернулось.
— Не буду, не буду… Нет, я не против — заведи себе девочку, встречайся с ней — все это естественно. Но своего возраста. Кто с тобой на прошлом вечере все время танцевал? Света, кажется?
Кирилл вскочил с дивана — лицо красное, распухшее от слез.
— Ты за меня уже все решила, правда?
— Разве я тебе зла желаю?
— Ты всегда за меня все решаешь. Всю жизнь!
— Господи, откуда в тебе столько злости? Разве я…
— Всю жизнь меня за ручку водишь. И на каток, и на лыжню. И в театр, и… — Кирилл глотнул воздуху. — Я уже чхнуть без тебя не могу. Надо мной все смеются: "Сыночек-беби"! У меня нет друзей. Никого нет.