Я удивилась. Мамедов, самый красивый мальчик в девятых классах, прекрасно знал и французский и английский языки. И не потому, что его мать, Таисия Сергеевна, работавшая в нашей школе, была лучшим преподавателем иностранных языков в районе. У него самого были блестящие лингвистические способности, зачем ему дополнительные занятия с Тиной Петровной?!
Она помолчала, а потом сказала, точно убеждая себя:
— Мне обязательно надо работать. У меня мама слабенькая, и бабушка с нами живет, и еще две сестры бабушки, одна совсем глухая, а вторая плохо видит…
Тина Петровна попробовала перед зеркалом сделать строгое лицо и грустно улыбнулась: грозная учительница из нее не получалась…
— Прямо не знаю, что и придумать?! Я им сказки пыталась читать — не слушают. Предложила игру, будто один ученик — продавец, а другой — покупатель, а Кострова заявила, что она вышла из дошкольного возраста…
— Так и сказала?
Она растерянно перебирала пуговицы на вязаной кофточке.
— Ваша работа? — я показала глазами на кофточку.
— Ага. К счастью, я вяжу вслепую; читаю и вяжу. Я даже, по секрету, иногда за деньги вяжу, перед праздниками. Мне столько надо подарков делать, у меня четыре женщины на руках…
— А к Таисии Сергеевне вы не обращались за помощью?
Тина Петровна вздохнула.
— Она — чудо! Я на ее уроки хожу, как на спектакль, у нее почти во всех классах разговаривают по-английски. И с каким произношением! Но мне она говорит: «Не морочь голову, у тебя есть программа, а у меня полторы ставки и сын, который себе даже брюк не погладит…»
Я сразу представила цветущую, жизнерадостную Таисию Сергеевну. Она была блистательным педагогом, она говорила, что на «пять» английский знает господь бог, она лично — на «четыре», а многим англичанам она бы больше тройки не натянула.
На нее невозможно было сердиться, даже когда она совершала бестактности, вмешиваясь в силу общительности и женского любопытства в дела, которые ее совершенно не касались. В такие минуты она, блестя темпераментно цыганскими глазами, восклицала: «Ну, режьте меня на кусочки, ну, посыпайте меня солью, виновата, но ведь не со зла, я как лучше хотела…» Даже Наталья Георгиевна усмехалась и ограничивалась вздохами вместо выговора, хотя другую учительницу она бы довела до слез.
Но помогать своим коллегам она не любила, она считала, что начинающий учитель, как начинающий пловец, должен быть сразу брошен на глубину — либо потонет, либо выплывет.
Она нарушала программу, импровизировала в классах и казалась на уроках дирижером, блестяще справляющимся с оркестром из сорока человек.
— Представляете… — дрожащим голосом продолжала Тина Петровна. — Она мне сказала: «Обезьянничать в педагогике нельзя. Каждый настоящий учитель вносит и уносит с урока что-то свое. Экспромт, импровизация — мой метод, так что слизывать нечего…»
Она артистически передала интонации Таисии Сергеевны и тут же помрачнела.
— Как представлю себе эту Кострову, так в класс к ним идти — пытка…
Прозвенел звонок, и Тина Петровна, стиснув зубы, пошла в класс совершать подвиги Жанны д’Арк и Красной Шапочки, как любил говорить о подобных ситуациях О’Генри.
Через неделю она снова рыдала в учительской, а завуч Наталья Георгиевна предупреждала:
— Милая девочка, боюсь, нам придется расстаться. Вы мне лично очень симпатичны, но уроки проводить явно не в силах…
Тогда я не выдержала.
Войдя в класс, сказала:
— Никогда не думала, что вы способны травить человека — мелко, гнусно, скопом…
Я не назвала имени, но они меня поняли.
Посыпались реплики:
— Воображает!
— Она меньше нас знает!
— Такую пигалицу слушать!
Ланщиков, мальчик с разноцветными глазами, поднял руку.
— А почему вас это волнует? Вы не наш классный руководитель, не завуч…
— Я читала, что волки пожирают раненого волка — на то они звери. Но когда люди травят человека, единственная вина которого — молодость…
В классе стало тихо, только на лице Костровой играла ироническая улыбка.
— Да, Тина Петровна старше вас всего на три года, но ей приходится и учиться, и работать, чтобы содержать семью.
— Но мы же не знали… — взметнулась Ветрова, похожая на японочку, и ее темные брови встали треугольником.
— А вы хотели, чтобы она попросила ее пожалеть?!
Мамедов, рисовавший что-то в тетради, поднял голову и пристально посмотрел на меня, точно впервые увидел. Я добавила:
— У вас в классе есть человек, которого я до сих пор уважала за способности, за знания. Но образованный интеллигентный человек тем и отличается от образованного неинтеллигентного, что он умеет не только блистать эрудицией, но быть и душевно щедрым.