«Нам велели написать о том, что мы понимаем под термином «хорошие манеры». Мои познания в этой области всегда были ограниченны, и я решила себя «подковать». Я нашла у бабки в сундуке книжечку древних времен под названием «Хороший тон». Открыла на середине и прочла: «Если вы, находясь в гостях, сидя за столом, кушая щи, выловили из них щепку, то не придавайте этому большого значения, а культурно обсосите ее и сделайте вид, что это косточка». Мое живое воображение представило, что, если бы в этих щах попался таракан, его, наверное, я должна была принять за изюминку? После таких рекомендаций я долго не могла спокойно обедать, а начав есть щи, так подозрительно приглядывалась к содержимому каждой ложки, что мама спросила:
— Что за раскопки ты производишь в собственной тарелке?
— Ищу таракана…
После чего последовало мое изгнание из-за стола.
Как же теперь мне улучшать манеры?»
Шарова настороженно следила за моим выражением, пока я читала, и как только я улыбнулась — просияла, сразу став проще и младше.
А вскоре у меня дома появился и Медовкин. Первый раз он зашел, чтобы взять Некрасова для доклада, но книга была только поводом. Он держался много свободнее, чем в классе, сказал, что сыт, а потом попросил отодвинуть подальше банку с вареньем.
— Мать его под замком держит. Я могу прийти из школы и навернуть трехкилограммовую банку и даже без хлеба…
Он облизнулся приятным воспоминаниям и добавил мечтательно:
— А еще я люблю оладьи. Знаете, могу съесть хоть сто штук подряд, как-то Шарик меня зазвала к себе и делала оладьи из блинной муки, так я один слопал все, что она для семейства наготовила…
В эту секунду он не позировал, не рисовался, и я поразилась, какой еще ребенок этот самолюбивый мальчик. Одет он был скромно, но необыкновенно опрятно. Он сообщил мне, что хоть его мама — санитарка, в больнице с ней побольше считаются, чем с некоторыми молодыми врачами.
— Ей ко всем праздникам такие подарки делают — закачаешься! Раз — приемник, раз — электросамовар, она вместе с профессором на фронте была, он без нее как без рук. Поэтому она и хочет, чтоб я в медицинский шел, а меня больше авиационный прельщает, я не люблю больных…
Потом он походил по комнате, рассматривая книги, картины, и сказал:
— Когда у меня будет своя комната, я ее оборудую не мебелью. На пол положу парус, по стенам развешу сети, а вместо сидений — бочонки.
— А постель будет в лодке?
Он подозрительно покосился, подозревая насмешку, потом, видимо, отмел такую возможность.
— Вместо постелей будет гамак, как в Индии, для стола я поставлю бочонки побольше, на них доску и все обобью мешковиной…
В самый разгар его фантазий появилась Шарова и застыла на пороге памятником.
— Не ожидали? — с вызовом спросила она, делая вид, что забежала случайно и может немедленно испариться, если ей не рады.
— Раздевайся!
Она мгновенно оказалась в комнате, включилась в беседу и тут же стала мечтать, какой будет ее комната.
— Моя комната будет вся в зелени, по стенам вьющиеся растения, а тахта — на березовых корнях.
— Как у бабы-яги! — съязвил Медовкин, он, конечно, не мог допустить, чтобы она оттеснила его на второй план.
— Ну и пусть! Если хочешь знать — баба-яга была прекрасным дизайнером.
Мы засмеялись, уж очень это у нее прозвучало убежденно.
— А стол сделаю из пня, и во всю его высоту приделаю полочки разной формы, мы с отцом уже обсудили конструкцию.
Медовкин шевельнул бровями, он промолчал, а позже я узнала от него, что родители Шаровой недавно разошлись, но она так привыкла фантазировать, что часто путала реальность и вымысел.
Своеобразным она была человеком, своего рода кошка, которая ходит сама по себе. Она ни с кем не умела и не хотела считаться, только с собой, со своими выдумками и потребностями.
Она могла, к примеру, две недели подряд приходить ко мне вечерами, болтала о пустяках, отрывала от работы, ее не смущала даже моя сухость, она была уверена, что с ней всегда интересно. Но стоило мне заболеть — исчезала. Заботиться, помогать человеку в трудную минуту она не умела, ей становилось скучно с человеком, озабоченным своими делами, ей необходимо было, чтобы все внимание концентрировалось только на ней — и она забывала о ком угодно, нуждавшемся в ней, если у нее пропадал интерес.
И в то же время она была искренна, когда писала в сочинении, которое называлось: «Нужно было жить и выполнять свои обязанности»: «Вот спор, который я услышала в нашей школе: