— У любого должна быть своя цель в жизни, чтобы узнавать что-то новое, а не бесцельно тратить время и силы.
— Нет, кроме цели, надо иметь и обязанности. Например, приходит инженер на работу и решает — сегодня доработаю этот узел…
— Нет, будничная цель и обязанности — еще не все. Главное на Земле — быть Человеком.
— Я знаю одного человека. Он не знаменит. Работал конструктором, воевал, был ранен, 12 лет пролежал в гипсе. Потом мог только четыре часа в сутки находиться в вертикальном положении. За время болезни он кончил энергетический факультет. Добрее человека я не видела. К нему всегда можно прийти с любым горем. Он выполнил главную обязанность быть Человеком.
Запись с магнитофонной ленты Ксаны Шаровой».
Я читала в классе ее сочинение, и Джигитов пробормотал:
— Красиво говоришь, друг Аркадий!
И тут вдруг поднялась Ветрова и сказала, что, по ее мнению, имеет право писать о таких вещах только тот человек, который способен быть хорошим товарищем. Иначе это — болтология. Она напомнила, как Шарова бросила в походе больную Горошек и ушла вперед, потому что та на лыжах ползла медленно, а Мамедов, усмехаясь, напомнил, как обещала с ним позаниматься биологией Шарова, когда он по болезни пропустил четверть, но так и не нашла времени… И тогда встала Чагова и удивленно добавила:
— Вот ее многие считают чуткой, она и правда иногда все понимает как друг, а потом вдруг возьмет и все наизнанку вывернет, и ты же дурой оказываешься…
— Нельзя быть легковерной! — засмеялась, совершенно не смутившись после всех этих упреков, Шарова. — Я не могу не фантазировать. Я всегда какие-то истории рассказываю, и мне все верят, я ведь любому могу внушить что угодно, наверное, я буду или психиатром, или гипнотизером.
И тут вдруг в ее защиту выступила Комова и рассказала, как Шарова за нее написала сочинение по литературе, а сама не успела свое проверить и получила у меня тройку, а Лужина добавила, что ей однажды Шарова ко дню рождения за ночь сшила платье, пообещала, что оно будет «счастливым», и оно и правда оказалось «везучим».
Шарова сидела притихшая, кроткая, прямо кошка, которую почесывают за ухом, и только изредка косилась на Медовкина, сосредоточенно изучавшего какую-то книгу.
В начале десятого класса мои ученики дружно бездельничали, томно воспринимая все мои попреки, и даже двойки не пробивали их меланхолическое настроение. Интересовала их теперь литература только с практической стороны, и я все время слышала:
— А это входит в билеты?
— А это спрашивают на экзаменах в институты?
— А это дополнительный материал или обязательный?
И, конечно, доклады никто делать не желал. Поэтому я так обрадовалась, когда Шарова взялась рассказать о раннем творчестве Алексея Толстого на примере рассказа «Хромой барин», а Медовкин — о Леониде Андрееве, главным образом, по «Рассказу о семи повешенных».
Но что это были за доклады!
Шарова вышла и, задумчиво глядя в окно, мелодраматически начала пересказывать А. Толстого. Точно я ей поручила написать изложение.
За лето она поправилась, уже не казалась лисичкой, как раньше, и впервые я услышала бархатные интонации в ее писклявом голосе. Казалось, девочка и сама удивляется этим звукам, а потому особенно старательно подвывает окончание фраз.
— И вот он бросился в пыль на дорогу и пополз на коленях ради нее, ради любви, ради прощения…
Шарова изображала глубокую меланхолию, и если бы я перед уроком не видела, как она вполне жизнерадостно бежала по лестнице в буфет, стараясь опередить Медовкина, я бы в эту минуту поверила, что моя ученица глубоко и серьезно разочарована в жизни.
Девочки слушали ее доклад, как красивую сказку, а мальчики хихикали, и в конце ее выступления мне была переброшена записка со стихами, написанными через строчку двумя разными почерками:
Джон, Гоша и К.
Я испортила мальчикам половину удовольствия, не обратив внимания на это послание, а молча положила его в журнал. Я знала, что писали его Джигитов и Бураков, повизгивая по-щенячьи от восторга в процессе сочинительства.