Шарова закончила свое выступление сверхэлегически. Она уронила руки на передник, точно на бархатное концертное платье, закинула голову назад, полузакрыв глаза, и простонала:
— Так настоящая любовь преодолела все — и унижение, и горечь, и тоску, и они встретились, чтобы больше никогда не расставаться…
Я молча ждала перехода от лирики к грубой прозе. И через несколько секунд Шарова спросила:
— А что вы поставите? Учтите, ведь никто в классе доклад делать не хотел, и знаете, сколько времени я потратила на поиски этой вещи?
Ее короткие волосы за лето отросли и все время падали ей на лоб, и она постоянно пыталась стряхнуть непривычную челку с бровей, немного напоминая лошадь, отмахивающуюся от овода.
— Выслушаем еще и Медовкина, — сказала я.
Шарова, недовольно скривив губы, прошла на место, а к столу вышел Медовкин. Он почти не подрос с лета, только стал двигаться с ленивой тигриной грацией, ежеминутно способный при этом к неожиданному взрыву, броску, прыжку.
Он спросил меня со скрытой угрозой в голосе, заранее настраиваясь на обиду, на недооценку своих достижений:
— Как вам надо, чтоб я пересказал рассказ или рассказал его содержание?
— А в чем разница?
— Одно короче, другое подробно.
— Короче всегда лучше…
И тогда Медовкин очень косноязычно высмеял рассказ Андреева.
— И так далее и тому подобное, поскольку хлюпики — всегда хлюпики, все те же красоты со скуки.
— И вас ничего в этом рассказе не поразило?
Медовкин медленно перевел на меня свои желтые глаза.
— Мелкие душонки, и что им сочувствовать?! Или делать, или не делать, а переживать-то зачем? Мне больше его пьеса «Океан» понравилась.
— А, про пиратов! — обрадовался Джигитов. У него иногда возникали крайне неожиданные сравнения.
Медовкин так же медленно перевел глаза на него и сказал:
— Для такого, как ты, личность — всегда пират.
И добавил:
— В «Океане» герой рвет со всем во имя независимости — с родными, с любовью, с дружбой.
— Ой, ужас? — не выдержала Комова. — Зачем?
Медовкин не обратил внимания на ее вопрос, в классе было не больше пяти-шести человек, которых он считал достойными общения.
— У него была цель — стать человеком вселенной, а для этого человек должен быть свободен от всяких привязанностей.
Против воли в тоне Медовкина прозвучало восхищение.
— Прямо фашизм, — тихо произнес Саша Пушкин, но его все услышали, а Медовкин негодующе раздул ноздри. У них были давние счеты, у этих мальчиков, но внешнее простодушие и молчаливость Пушкина делали его неуязвимым для всех колкостей Медовкина, и все время выходило, что дать ему сдачу при всем классе Медовкин не может, а это доводило самолюбивого мальчика до ярости.
— Простите, Медовкин, — остановила я непредусмотренную дискуссию, — об «Океане» не стоит говорить сейчас подробно, его ведь почти никто не читал, а вот меня интересует другое, хотя, может быть, это и нескромно спрашивать: но вы сами читали «Рассказ о семи повешенных»?
Мальчик так сжал зубы, что у него на зеленовато-бледных щеках заплясали желваки. Можно было подумать, что я применяю к нему пытки.
— Какое это имеет значение? Я понял — понял, я рассказал — рассказал, а остальное — мое личное дело.
— Да, но пересказали вы не свое мнение, а различных критиков, поверив их оценкам и не попытавшись проверить, так ли уж они правы, познакомившись с самим произведением…
И тут вмешалась Шарова:
— Раз их работы напечатаны, значит, мнение их правильное.
Я улыбнулась, и это еще больше ее разъярило.
— Уж во всяком случае, критики знают больше учителей литературы!
— Дает Шарик! — восторженно сказал Петряков, а Джигитов укоризненно покачал головой.
— Некорректно, мисс!
— А ты не допускаешь, — спросила я, — что и учителя могут заниматься научной работой?
— Если бы они занимались, то не сидели бы в школе. В школу идут только те, из кого ничего научного получиться не может.
Она с вызовом задрала острый детский подбородок.
— Например, Эмилия Игнатьевна! — тихо сказал Саша Пушкин, и все засмеялись. Десятиклассники только недавно узнали, что их неукротимая учительница математики была раньше начальником КБ авиационного завода, но по состоянию здоровья вынуждена была перейти в школу.
Шарова тяжело и часто дышала с таким видом, точно вот-вот полезет в драку. Ее сдерживало только равнодушие Медовкина. При его поддержке ей было море по колено, и он иногда использовал ее взрывчатость для сведения счетов с некоторыми учителями.