Терпеливая Тамара Владимировна подскочила, как старый кавалерийский конь, услышавший звук трубы.
— Это еще что за чушь?!
Она вела литературу в нашем втором десятом классе, она не собиралась «топить» моих учеников, но такие откровения выслушивать было выше сил старейшей преподавательницы литературы в школе.
Я вздохнула, я-то понимала, что, узнав о «геройстве» Шаровой утром, Медовкин не мог допустить, чтобы девочка была смелее, независимее, чем он…
В результате этот позер, как и Шарова, испортил свою годовую отметку по литературе с четверки на тройку. Я уже и не пыталась вмешиваться, я устала от этих любителей осложнять и свою и мою жизнь.
Летом после окончания школы Шарова забегала ко мне почти каждый день. Она никак не могла решить, куда подать документы, абсолютно убежденная, что попадет в любой институт, который ей приглянется.
Все решил Медовкин. Узнав, что он поступает в Институт тонкой химической технологии, Шарова сдала документы вместе с ним, ради него решив поступать на вечерний, они вместе готовились к экзаменам, и потом очень огорчилась, узнав, что принята, а он недобрал одного балла.
Медовкин пришел ко мне мрачный, он был настолько уверен в своих силах, что провал воспринял как всемирную катастрофу. Он ел варенье, которое я поставила возле него, крайне меланхолически, не замечая, что делает, пока ложка не стала скрести пустую банку.
Последнее время он стал менее напряженным и обидчивым, рассказывал, как любит лето, прогулки в одиночестве, а больше всего кошек. Он оказался своего рода кошачьим поэтом. Он их воспитывал, знал множество повадок, восхищался их свободолюбием и часами мог говорить о своем рыжем Пушке, сравнивая его иногда даже по уму с Эйнштейном.
Я поняла, что его не очень интересовала тонкая химическая технология, он был уверен, что прославится в любом деле, нужно только, чтобы оно было перспективно с точки зрения всего человечества.
Он сильно подрос и всячески подчеркивал, что девочки вокруг вьются целыми хороводами, но он считает ниже своего достоинства реагировать на них. Я не ощущала, чтобы и к Шаровой он относился особо заинтересованно. Скорее ему льстило, что такая независимая особа навязала ему дружбу, деспотично и категорично, как все, что она делала. И потом — с ней никогда не бывало скучно…
Я попросила мужа взять Медовкина лаборантом в их клинику, и Медовкин быстро утешился, потому что именно в лаборатории обнаружились его действительно незаурядные экспериментаторские способности. Оказалось, что он и усидчив, и необыкновенно добросовестен, а главное, что он прекрасно разбирается в самых сложных приборах.
После того как он починил два заграничных аппарата, стоявших без толку почти два года, его сделали старшим лаборантом, хотя он не имел специального образования.
И это не могло его не испортить. Как только с ним стали считаться взрослые люди, как только у него оказался неплохой заработок для восемнадцатилетнего юноши, в его голосе усилились самодовольные нотки, и он все чаще стал небрежно говорить: «моя лаборатория», «мои аппараты», «мои опыты».
В клинике работало много женщин, значительно старше его, их умиляла его трудоспособность, его честность в работе, его увлеченность, и они его, вероятно, избаловали, не замечая, что перехваливают, тем более что дома мать считала его неудачником, постоянно попрекая «жалкой» работой. Она мечтала, чтобы ее сын достиг всего, в чем ей отказала жизнь.
Очень скоро Шарова начала ему страстно завидовать, и без моей помощи, через Медовкина и Ветрову, она оформилась в клинику санитаркой, почти все время проводя в лаборатории рядом с Медовкиным. Она умела быть упорной, она мгновенно освоила его методику и добилась того, чтобы ее перевели в лабораторию его сменщицей.
Однажды она пришла ко мне томная и загадочная, долго пила чай со вздохами, не притрагиваясь даже к печенью, а потом заявила:
— Я шла и загадывала, если у вашего дома встречу машину со счастливым номером — значит, вы одна.
— Тебе неприятно встречать у меня своих соучеников или моего мужа?
— Они мне достаточно и в школе надоели! А ваш муж мне не мешает, он — человек увлеченный, он не любит давать своим больным умирать…
— А другие врачи любят?
Шарова снисходительно улыбнулась, ее умиляла моя невежественность в медицине, она-то себя, видимо, чувствовала почти врачом.
— Нет, просто иногда некоторые хирурги на дежурствах позволяют себе поспать, а он борется за больного до последнего, даже когда дело безнадежное, он на чудо, видно, надеется, как ребенок…