— Будьте любезны, Марина Владимировна, вы не в курсе, сколько стоит на толкучке однотомник Мандельштама?
Ветрова даже подскочила от возмущения.
— Точно не знаю, я бываю там редко, мне покупать книги у спекулянтов не по карману. А почему вас это именно сейчас заинтересовало?
Он небрежно развалился на парте и, поигрывая замысловатой ручкой в форме капитанской трубки, изрек:
— Да вот у бабки рылся в шкафу, нашел много всякой рухляди книжной, кажется, денежной…
— Вам очень нужны деньги?
Он повел плечами, как солистка ансамбля «Березка».
— Я люблю поп-арт, мемуарную литературу. Да и нужно быть в курсе новинок самолетостроения…
— У вас много увлечений.
— Самолеты не увлечение, ведь я буду художником-дизайнером.
В классе послышались смешки, но Джигитов даже не шевельнулся, он вел себя так, точно мы с ним находились наедине…
Дружбу Буракова и Джигитова не нарушила даже Горошек, удивительно соответствующая своей фамилии. Это была самая маленькая в классе девочка, похожая на говорящую куклу. Только у куклы было низкое бархатное контральто, и любые стихотворения в ее исполнении приобретали трагическую окраску.
Я всегда поручала ей доклады о поэзии. И хотя она страшно волновалась, теряла закладки, хваталась за голову и начинала накручивать на палец челку, в ее выступлении всегда была страстная влюбленность в поэтическое слово, удивительное для пятнадцатилетней девочки понимание его оттенков. И в классе во время ее выступления устанавливалась заинтересованная тишина.
Горошек читала поэтические строки наизусть и, окончив, тяжело роняла руки, глядя огромными глазами вдаль. И я замечала, как не сразу отводили от нее взгляды самые иронические мальчики, медленно остывая от откровенного щенячьего восторга.
Бураков поддался ее чарам сильнее других, хотя стихов не любил, и Джигитову приходилось в такие минуты его сильно толкать, чтобы привлечь к себе внимание. Он-то девочкой не интересовался.
Но однажды Горошек должна была делать доклад. Она подошла к моему столу с огромной тетрадью, похожей на счетоводную книгу, положила руку на горло и сипло прошептала, что съела вчера три порции мороженого…
И тут Джигитов со своей ленивой усмешкой предложил прочесть вслух ее доклад. Она радостно закивала, глядя на него как на спасителя. Речь шла о четвертной оценке. И тогда Джигитов встал рядом с ней, она открыла тетрадь, и он невозмутимо начал читать, следя за ее указующим пальцем.
Зрелище было комическое. Длинный разболтанный Джигитов и крошечная Горошек, от волнения привстающая на цыпочки. Она то подпрыгивала, то дергала его за рукав, когда ей казалось, что он недостаточно проникновенен — тон его был очень ироничен.
Бураков долго смотрел на них, пристально, внимательно, а потом так вздохнул, что с парты слетела промокашка и плавно опустилась к ногам Горошек. Она ничего не заметила, она механически наступила на нее, следя за губами Джигитова.
А после уроков я увидела идущую впереди меня пару: размашисто шагавшего Джигитова с развевающимися по ветру волосами и семенящую рядом Горошек, которая держалась за его палец. За ними медленно плелся Бураков, совсем близко, в трех шагах, но они его не замечали, поглощенные разговором и весной. И мне вдруг показалось, что с этой девочкой Джигитов сбросит маску циника и нахала, как пестрый свой платок…
Меня очень интересовало, почему его так не любят в классе, почему все иронизируют, когда о нем заходит речь? Даже к шуту Лисицыну, даже к Медовкину, даже к эгоистке Шаровой относились все же лучше. И девочки громогласно удивлялись вкусу Горошек, а мальчики всячески сочувствовали Буракову.
Может быть, все дело было в том, что Джигитов откровенно демонстрировал ко всем без исключения свое презрение?! Свою «культурность»? Или злило, что он не входил ни в какие группировки? А скорее — раздражало странное сочетание в нем цинизма и ребячливости, которое казалось неестественным!
Один раз на уроке я застала Джигитова в противогазе. Кто-то забыл его в парте после военного дела. Я сделала вид, что Джигитов в противогазе на литературе — нормальное явление. Он вертелся, обливался потом, но не сдавался, он очень надеялся, что я его или вызову, или выгоню, или накричу — он не был только готов к равнодушию.
На перемене, сняв маску, он спросил с надеждой:
— А в дневник вы мне ничего внушительного не напишете?
— А за что?
Он утер лицо платком и вздохнул.
— Эх, надо было бы это сделать у Нинон Алексеевны! То-то звону по школе было бы…