Сестренка еще мала, притерпелась, а мне каково? Без отца с гордой мамашей? И вот я все думаю, какое они имели право на нас наплевать? На живых людей, которых породили? Гордость, честь — все это выдумки, чтобы свою подлость оправдывать. Вот пришел я к отцу, а он мне десятку сует, откупается, а в душе его места для меня нет, ненужный сын от нелюбимой жены…
Нет, не верю я в эти сказочки — гордость, честь! И знаю, что когда женюсь, наверное, буду таким же скотом, яблочко от яблони и т. д.
Если вы со мной не согласны, можно поспорить, только не в классе, конечно. Я не против личной беседы…»
Это сочинение вызвало у меня странное чувство: и жалость, и недоумение. Соколов был в нем совсем не похож на того человека, о котором писала Мещерская. Много ранимее, беззащитнее. И озлобленность казалась неустоявшейся. Чувствовалось, что он метался раньше в поисках человеческого отношения, а теперь назло всем и себе самому махнул на все рукой, в надежде, как он любил повторять «авось, кривая вывезет…».
Через несколько дней я ехала в метро, в часы «пик». Народу в вагоне было так много, что люди утрамбовывались вплотную друг к другу, точно тщательно подогнанные часовые винтики. Мне повезло, меня прижали к противоположной двери, в нее не входили и не выходили, и я могла смотреть в темное бархатное стекло, в котором только при движении изредка мелькали красные искорки аварийных ламп.
И вот в таком положении, почти распластанная по двери, я услышала сзади разговор. Почему я прислушалась? Не знаю, может быть, голоса показались знакомы, но я не сразу повернулась, чтобы проверить свое предположение.
— Как ты мог, после всего?!
— Прекрати!
— Только тряпка, только человек без руля и ветрил способен так опуститься!
— Прекрати!
— Господи, и когда меня жизнь научит! Каждый раз заново тебе верю, вот идиотка!
— Прекрати, хуже тупой пилы!
— А почему я должна с тобой нянчиться, если ради меня ты не способен на малейшее усилие?!
— Я, мне, меня… — передразнил девичий голос бархатный баритон.
— Я стояла возле музея сорок минут, а он предпочел со своими идиотами снова напиться! Конечно, зачем ему культура, он же все науки превзошел, мыслитель!
— А если человека в армию провожали? Нельзя не выпить — грех!
Баритон слова произносил неотчетливо, с туповатой старательностью, а девичий голос так и звенел металлом.
— К урокам не готовишься, книги полезные не читаешь, общественной работой не занимаешься — для чего ты живешь, какой от тебя толк?!
Ее собеседник захихикал:
— Другие девочки понимают… Только они умные, они тупой пилой меня не перепиливали вдоль и поперек…
— Все, понимаешь, все, мое терпение кончилось!
Ее голос прозвучал после долгой паузы тихо, устало, но решительно.
Я покосилась через плечо. Моя догадка была правильной. Это объяснялись, не замечая окружающих, Мещерская и Соколов. И меня поразили их лица. Мещерская казалась совсем некрасивой. Даже ее поразительные зеленые глаза точно выцвели, потускнели. И Соколов выглядел постаревшим, опустившимся, его глаза начинали закрываться, видимо, его все больше развозило…
А на другой день я принесла в класс проверенные сочинения по теме «О девичьей гордости и мужской чести».
Соколов сидел на первой парте с самым невинным видом, разве что немного бледнее, а Мещерская была больше, чем обычно, похожа на икону богородицы северного письма — такое же правильное скорбно-строгое лицо, такие же глубокие глаза, устремленные куда-то вдаль.
Я сказала, что почти все работы были интересными, но читать вслух ничего не могу, потому что авторы заранее это оговорили в тетрадях. А потому скажу, что среди всех затронутых вопросов больше всего девятиклассников интересовало, что можно прощать в любви, а что помилованию не подлежит.
В классе застыла почти кладбищенская тишина, только Ланщиков нетерпеливо вертелся и облизывал губы. Я раздала не сразу тетради, а эта оценка решала его четвертные претензии на четверку.
— Отвечая на многие высказанные, и даже невысказанные, но подразумеваемые вопросы, я отвечу коротко, чтобы не отнимать много времени от урока. Мне никогда настоящее чувство не казалось позором, унижением. Позор скорее, когда его предают, стыдятся, не уважают…