— Странные купания, — сказала я. — Назло кому вы себя калечите?
Он пошевелил пальцами красных, как у гусака, ног.
— Меня не пустили в школу. Сказали, что обувь грязная. Вот я и мою ноги, авось босиком можно будет шествовать по их коридорам!
Из подъезда выбежала бледная Кира Викторовна. От волнения она не могла говорить, она подскочила, хотела ухватить Джигитова за ухо, промахнулась и уцепилась за его длинные волосы. И потянула в школу, где его уже ждали Наталья Георгиевна и школьная медсестра.
Можно ли было подобного девятиклассника считать взрослым человеком?
Но что бы он ни выкидывал, вокруг него в классе оставался вакуум, и он от этого страдал, хотя и всячески подчеркивал, что может существовать без друзей, что всех презирает.
Недаром он так охотно выполнял мои поручения, даже напрашивался на них, всячески, правда, подчеркивая, что снисходит до этой деятельности. И был счастлив, когда рассмешил всю школу, нарисовав по моей просьбе карикатуру на курящего ученика и сочинив такие строки:
«От никотиновой заразы
Желтеют даже унитазы».
Но хотя все учителя признавали его способности и он шутя учился на четверки, ему никогда ничего не поручали. Кира Викторовна сказала:
— Я не могу с этим наглецом беседовать, он точно снисходит до меня.
А Стрепетов, комсорг класса, пояснил:
— Понимаете, любой из наших ребят или делает, или не делает, а Джигитов хоть и сделает, но при этом так хихикает, так все критикует — связываться противно…
Когда, уже в десятом классе, мы повторяли «Горе от ума» Грибоедова, Джигитов принес в сумке котенка, нежно его гладил и пояснял, что вынужден его носить в школу, так как дома котенку без него скучно.
Ветрова предложила, чтобы десятиклассники определили, кто из них на каких героев Грибоедова похож. Она заявила, что если комедия бессмертна, то и черты характеров героев наверняка встречаются и в наше время.
— Я прошусь в Скалозубы, — усмехнулся Петряков, — как хорошо быть генералом…
— По-моему, Софья не отрицательный образ, — возмущалась Горошек. — Она умная, гордая…
— Типично отрицательный, — лениво проговорил Джигитов, — она дама, этим все сказано, мозги куриные…
Шутливый обмен репликами вдруг оборвался, и Ветрова сказала:
— Боюсь, что у нас нет ни Чацкого, ни Молчалина, у нас есть — Молчацкий, то есть Джигитов.
Аплодисменты были настолько всеобщие, что он растерялся, хотя и пробовал отшутиться.
— А я хотел претендовать на роль Репетилова.
— Конечно, ты всегда много болтаешь, — согласилась Ветрова, — ты способен и как Молчалин добиваться своего…
Я удивилась ее резкости, эта девочка мне не казалась жестокой. Но после уроков Ветрова сказала, что Джигитов подал заявление в комсомол.
— Понимаете, я думала, что он смелый, что у него есть убеждения, а он — приспособленец. Как узнал, что это важно для поступления в институт, сразу такое патриотическое заявление написал, а ведь сам все всегда у нас высмеивает…
Встретив Джигитова после уроков, я сказала, что меня очень удивило его внезапное желание вступить в комсомол.
Он покрылся красными пятнами.
— Я считала, что вы из тех людей, которые должны верить в то, что делают, а оказалось, что все ваши иронические высказывания были только бравадой, способом шокировать…
Джигитов еще больше покраснел.
— И я думаю, что вы из тех людей, которые ломаются там, где люди, вами презираемые, окажутся настоящими людьми.
Он секунду колебался, но промолчал, опустил голову и пошел по коридору, как старик, волоча ноги, он не защищал свое человеческое достоинство, и это было мне больнее всего…
А вот Бураков взрослел на глазах. Он все реже простодушно и смущенно улыбался во весь рот, все реже терялся, он с пыхтением и страданием преодолевал не поддающиеся ему предметы и даже по литературе стал получать четверки.
Перелом произошел после его сочинения о Блоке: «Блока я не понимал, а потому и не любил. Уроки в школе мне ничего не дали, я не смог вслушаться в прелесть стихов. Но вот недавно я прочел в одной книжке, как после революции Блок пришел в институт читать лекции. Был страшный мороз, в зале сидел один студент. Блок ему четыре часа читал лекцию, потом расписался в журнале за два часа и ушел, забыв свою пайку хлеба. А за ним пришел другой профессор, ничего не читал, расписался за четыре часа, но хлеб не забыл уволочь. И теперь я все представляю, как Блок в мороз шел по Ленинграду, голодный, в легком пальто… И пытаюсь читать его стихи. Пока я их еще не понимаю, но я уверен, что скоро одолею».